Аммон-Мерибаст видел это по лицам слушателей: они ждали еще чего-то. И он не обманул их ожидания. Он снова перенес свой взор на папирус.
«А это трофеи победы великого фараона над презренною страною Либу и ее презренными союзниками, — продолжал читать верховный жрец, — живых пленных — 9364. Жен презренных царей Цамара и Цаутмара, которых они привели с собой, живых женщин — 12. Юношей — 152. Мальчиков — 131. Жен воинов — 342. Девиц — 65. Девочек — 151. Другая добыча: оружия, находившегося в руках или отнятого у пленных, — медных мечей — 9111. Других мечей и кинжалов — 120 214. Парных колесниц, возивших презренных царей Цамара и Цаутмара, их детей и братьев — 113. Серебряных кружек для питья, мечей, медной брони, кинжалов, колчанов, луков, копий и другой утвари — 3173 штуки. Все это отдано в награду воинам фараона. Затем огонь был пущен на лагерь презренных царей, на все их кожаные шатры и на все их узлы (вьюки?)».
Жрец кончил и, обратясь к изображению божества, поднял руки.
— Слава светоносному Аммону-Горусу! — воскликнул он. — Слава великому богу Монту, даровавшему победу своему сыну, фараону!
— Слава Аммону-Горусу! — подхватил народ. — Слава Монту!
Казалось, заговорили колоннады храмов, гигантские пилоны, гордые обелиски. Только сфинксы глядели молчаливо и загадочно своими гранитными очами.
Поддерживаемое жрецами изображение божества скрылось за колоннами храма.
— Где же богиня Сохет? — спросила знакомая нам «священная» девочка Хену своего деда, по-видимому не разлучавшегося со своей маленькой внучкой.
— Ее здесь нет, дитя, она в своем храме, — отвечал старик.
— Когда же мы к ней пойдем?
— Когда Горус скроется за горами Либу, в пустыне, а за ним будут наблюдать с неба два рога нарождающейся луны.
— А кто эта луна, дедушка? Божество?
— Божество, дитя.
— Ах, дедушка! Сколько он убил людей!
— Кто убил, дитя? — спросил старик, видимо занятый своими мыслями.
— Да фараон, дедушка, что вот читал жрец.
— Много, дитя, всего 12 535 человек [6].
— А я сегодня ночью, дедушка, слышала плач крокодила. О чем он плачет? — продолжала болтать невинная девочка, не подозревая в себе «божественности». Кого ему жаль?
— Он не плачет, дитя, он обманывает.
— Кого, дедушка?
— Доверчивых людей и животных, он заманивает их к реке: крокодиловы слезы опасны.
По Нилу скользили лодки то к восточному берегу, то обратно. Вдали виднелись паруса, чуть-чуть надуваемые северным ветром: то шли суда от Мемфиса, от Цоан-Таниса, любимой столицы Рамзеса-Сезостриса.
На набережной кипело оживление. Пленные из страны Либу и Куш (Нубия), черные, как их безлунные ночи, выгружали на берег глыбы гранита и извести. Несмотря на ужасающий зной, они пели заунывные песенки своей родины.
Пенхи на набережной зашел в лавку, где продавались восковые свечи и воск. Там он купил несколько «мна» (фунт?) воску.
— На что тебе воск, дедушка? — спросила Хену.
— Узнаешь после, дитя, — отвечал старик. — Ты же мне и помогать будешь в работе.
— Ах, как я рада! — болтала девочка. — Что же мы будем делать?
— Куколки… Только ты об этих куколках никому не говори, дитя, понимаешь?
— Понимаю, дедушка, — отвечала Хену, гордая сознанием, что ей доверят какую-то тайну.
VI. ВОСК ОТ СВЕЧИ БОГИНИ
Наступил, наконец, ожидаемый вечер. Солнце, безжалостно накалявшее в течение дня и гранитные колонны храмов, и головы молчаливых сфинксов, и глиняные хижины бедняков, нижним краем своего огненного диска коснулось обожженного темени высшей точки Ливийского хребта, когда в воздухе пронесся резкий крик орла, спешившего в родные горы, и вывел из задумчивости старого Пенхи.
— Пора, дитя мое, — сказал он внучке. — Скоро на небе покажется то, чего мы ждем.
Они пошли по направлению к гигантским статуям Аменхотепа, которые отбросили от себя еще более гигантские тени до самого Нила и далее. Скоро солнце выбросило из-за гор последний багровый свет в виде рассеянного снопа лучей, и над Фивами легла вечерняя мгла. В то же мгновение на небе, над Ливийскими горами, блеснул золотой серп нарождающегося месяца. Он так отчетливо вырезался над бледнеющим закатом, что, казалось, висел в воздухе над самыми горами пустынной Ливии. В воздухе зареяли летучие мыши.
Улицы и площади города, за несколько минут столь шумные, быстро начали пустеть, потому что около тропиков ночь наступала почти моментально, и движение по неосвещенному городу являлось более чем неудобным.
Но вот и пилоны храма богини Сохет.
— Где начало вечности? — спросил чей-то голос наших спутников.
— Там, где ее конец, — отвечал Пенхи.
Это был условленный лозунг. От одного из пилонов отделилась темная фигура.
— Следуйте за мной — богиня ждет, — сказал тот, кто стоял у пилона.
— Верховный жрец богини, святой отец Ири, — пробормотал Пенхи в смущении.
— Я его младший сын и посланец.
Они все трое вошли во внутренний двор храма. Хену испуганно схватила старика за руку.
— Богиня глядит, — прошептала она.
Действительно, из мрака тропической ночи выступала, отливая фосфорическим синеватым светом, львиная голова странного божества. Голова в самом деле глядела живыми львиными глазами. Пенхи невольно упал на колени: он еще никогда не видел ночью богиню Сохет. Пенхи суеверно молился страшному божеству. Хену стояла с ним рядом и дрожала.
— Божество милостиво: только чистому существу оно открывает свой светлый лик, — сказал тот, который называл себя младшим сыном верховного жреца Ири. — Встань, непорочное дитя, иди за мною.
— Я с дедушкой, — робко проговорила Хену.
— Конечно, с дедушкой. Идите, верховный отец наш ждет Пенхи и его внучку Хену.
Все трое пошли направо, где находилось помещение верховного жреца. Оно было ярко освещено массивными восковыми свечами в высоких канделябрах. На небольшом бронзовом треножнике курилось легкое благовоние.
Верховный жрец встретил пришедших ласково.
— Какое прелестное дитя! — сказал он, подходя к Хену. — Как тебя зовут, маленькая красавица? — ласково спросил он, гладя курчавую головку девочки.
— Хену, — отвечала она, нисколько не сробев: старый толстяк показался ей таким добродушным дедушкой.
— А сколько тебе лет?
— Двенадцатый, а потом пойдет тринадцатый.
— Ого, как торопится расти, — рассмеялся жрец, — это пока, до семнадцати лет, а там начнет расти назад и убавлять свои года. А есть у тебя мать?
— Нет, мама умерла: она там, в городе мертвых, — печально отвечала Хену.
— А отец? — Девочка молчала; за нее ответил дед.
— Он давно в плену, святой отец, его взяли финикияне в морской битве при устьях Нила, у Просописа, и продали в рабство в Троиду.
— В Троиду! О, далеко это, далеко, на дальнем севере, — проговорил старый жрец. — Я знаю их город Трою; я был там давно с поручениями от великого фараона Сетнахта, и царь Приам принял меня милостиво. Я там долго пробыл и старика Анхиза знал, и Гекубу… А теперь, слышно, Трою разрушили кекропиды из-за какой-то женщины. О, женщины, женщины! [7]
Старик разболтался было, но скоро опомнился: ведь он верховный жрец, и притом богини-женщины…
— Бедный Приам! — сказал он как бы про себя. — Сын мой, — обратился он к младшему жрецу, приведшему к нему Пенхи с внучкой, — поди, приготовь в святилище богини.
Младший жрец вышел. Ири также удалился в соседнюю комнату, чтобы надеть на себя священную цепь и мантию.
Хену, оставшись одна с дедом, с жадным любопытством и боязнью осматривала помещение верховного жреца. Изображения божеств внушали ей суеверный страх, зато опахала из страусовых перьев, украшенные золотом и драгоценными камнями, приводили ее в восторг.
Скоро появился и Ири в полном облачении. В руке он держал блестящий бронзовый систр, который при сотрясении издавал музыкальный звук, похожий на треск цикад.