Страданье устает страданьем быть

и к радостям относится серьезно,

как будто бы в ярме обрыдлом

бык траву жует почти религиозно.

И переходит в облегченье боль,

и переходит в утешенье горе,

кристаллизуясь медленно, как соль

в уже перенасыщенном растворе.

И не случайно то, что с давних пор

до хрипоты счастливой, до срыванья

частушечный разбойный перебор

над Волгой называется «страданье».

Просты причины радости простой.

Солдат продрогший знает всею юшкой,

как сладок даже кипяток пустой

с пушистым белым облачком над кружкой.

Что нестрадавшим роскошь роз в Крыму?

Но заключенный ценит подороже

на каменном прогулочном кругу

задевший за ботинок подорожник.

И женщина, поникшая в беде,

бросается, забывши о развязке,

на мышеловку состраданья,

где предательски надет кусочек ласки.

Усталость видит счастье и в борще,

придя со сплава и с лесоповала…

А что такое счастье вообще?

Страдание, которое устало.

Скупо сказал, не рыдая,

старый парижский таксист:

«Родине передайте —

я перед нею чист…»

Родина… Чье это имя?

Неба? Травы? Креста?

Перед детьми своими,

Родина, ты чиста?

Не используй свой гений, поэт,

ореол, перед коим робеют,

и опальный отлив эполет

для добычи любовных трофеев.

Одиночества не оглашай,

не проси, чтоб тебя пожалели,

и трагедией не обольщай,

как Грушницкий солдатской шинелью.

Ведь у женщин беспомощных тех,

для которых ты словно икона,

подать нежностью требовать — грех,

вымогать доброту — беззаконно.

Преступление — с чувством прочесть

и за горло строкой заарканить.

Для мужчины нешибкая честь

побеждать побежденных заране.

Слава — страшный для женщин магнит.

Прилипает к ней каждая шпилька.

Даже скрепка — и та норовит

позабыть свою ведомость пылко.

Но магнит не уйдет от вины,

так вцепляясь и в ценность и рухлядь,

если вытянет гвоздь из стены,

а икона висевшая рухнет.

И сумей, если вправду поэт,

избегая всех льгот положенья,

не унизить себя до побед,

а возвыситься до пораженья.

Прощай, Сирано!

                              В павильоне все лампы погашены,

и только ботфорты твои,

                                              как насмешка, остались в багажнике.

Прощай, Сирано,

                              мой далекий двойник, мой собрат.

Бургундского нет в магазинах.

                                                         «Сучка» на прощанье.

Тебя мне в кино запретили сыграть,

а в жизни меня мне играть запрещают.

И лошадь уводят,

                               и шляпа, плюмажем дерзя,

как черный цветок,

                                   на погибший сценарий возложена,

и тысяча маленьких скользких «нельзя»

сливаются в «жить невозможно!»

Не стоит просить ни о чем кардинальскую ложу.

Сдирают мой грим,

                                  а хотели, наверно бы, кожу.

Товарищ Баскаков с лицом питекантропа,

как евнух, глядящий испито и каменно,

картину прикрыл, распустил киногруппу.

Живейшая бдительность свойственна трупу.

И трупы от злобы на креслах подскакивают,

и трупы, пыхтя, все живое закапывают.

Россия когда-то была под баскаками,

теперь —

                  под баскаковыми.

Они бы хотели

                          бессильно лютуя,

прикрыть не картину, а литературу,

но цену бездарностям им не завысить,

и главные роли от них не зависят.

Смотрите —

                         трагически и озорно

играю я все-таки роль Сирано!

Самою природой изобретен

я был, как гуляка, поэт и бретер.

Меня вам не снять с этой роли.

А сердце большое в наш век так смешно,

как нос уморительный Сирано,

и в роль я вхожу поневоле.

Посылка! Рипост не бросает вас в дрожь?

Пусть будет вам это уроком.

Вам кажется тот, кто на вас непохож,

                                                                      уродом?

Посылка! Но шпага увязла опять

в субстанции слишком пахучей.

Не слишком приятно всю жизнь фехтовать

с навозною кучей.

Сыграть Сирано я мечтал еще в детстве,

наивный задрипанный шкет,

и вот на меня, как положено в действии,

наемные руки наводят мушкет.

И только когда я дышать перестану

и станет мне все навсегда все равно,

Россия поймет,

что ее, как Роксану,

любил я, непонятый, как Сирано…