— Значит, мне домой сейчас не попасть? — насупившись, спросил Митрий.

— Какое там домой! Сейчас каратели генерала Покровского, как волки, рыщут по всей Кубани. Без суда расправляются со всеми, кто не угоден им. Нам с тобою придётся ещё в горах повоевать. А там скоро и наши от Царицына и Астрахани двинут обратно. — Петро умолк. — А где тут парнишка живёт, наш, пово–троицкий.

— Пашка–поводырь? В соседней хате, у бабки Агафьи.

— Добре! И его с собой захватим!

Из посёлка выехали в тот же день. А к вечеру Митрий Заводнов уже обнимался с друзьями–линейцами. На радостях кто‑то из них притащил самогону и вяленой кабанятины.

, — Кликните, братки, и Петра Шелухина! — попросил Митрий. — Земляк он мне… Да и казак добрый, стоящий…

Но найти Петра не удалось. Оказалось, что он вместе с Пашкой Малышевым выехал за перевал в главный штаб соединения красных.

Пашка страшно удивился, когда узнал, что в штабе его ждали с нетерпением.

Огромный матрос в широчайших брюках–клёш, с маузером в деревянной кобуре и несколькими гранатами у пояса радостно развёл руки:

— А! Так эго тот самый?

— Тот самый!

Матрос усадил Пашку за стол, подвинул котелок с кашей, налил в кружку чаю и бухнул туда здоровенный кусок сахару.

— Садись! Заправляйся! — он с любопытством разглядывал Пашку.

— Вот хорошо! Даже можно сказать замечательно, что к нам попал такой специалист!

— А лира у тебя с собой? — спросил другой командир.

Пашка шмыгнул носом и солидно подтвердил, что с лирой он не расстаётся, гак как она его не раз выручала.

— Вот и нас теперь выручи! Лирник нам нужен для разведки. Песни играет твоя музыка?

— А то! — ухмыльнулся Пашка.

Принесли лиру. Пашка вскинул ремень на плечо, вопросительно взглянул на начальство.

— Какую играть? Плясовую или молитвенную?

— Конечно, молитвенную!

Под скрипучий аккомпанемент Пашка затянул псалм про деву Марию, вызвав восторженные восклицания.

— Очень хорошо! — Ты, братец, для нас просто клад! — воскликнул матрос. — Деда–слепца мы нашли, а глазастого поводыря не было. Что ж, вводи парня в курс, товарищ Шелухин.

Петр Шелухин торжественно подошёл к Пашке, положил ему руку на плечо и заговорил:

— Так вот, Павел Малышев, ты теперь красноармеец! Поручается тебе большое дело. В тылу, в частях белых, будешь ходить в поводырях, собирать нам нужные сведения и передавать их через верных людей. В станице Лабинской ты найдёшь своего дружка Ибрагима. Он работает там лудильщиком самоваров. Ибрагим тебе скажет адреса наших людей. Остальное ты узнаешь в пути от дедушки–слепца.

И через три дня Пашка приступил к своим новым обязанностям. Слепой крутил лиру, а Пашка гнусавым голосом пел про деву Марию, ищущую своего сына Христа распятого. В оборванной бекешке и в лохматой барашковой шапке Пашка не вызывал подозрений. С набитыми кусками хлеба сумками он со слепцом не раз переезжал из станицы в станицу на белогвардейских подводах.

Вернувшись, разведчики сообщили важное: в станицах по Лабе у белых малочисленные гарнизоны, а значит, добыть там оружие, боеприпасы, фураж и продукты вполне возможно.

Обсудив полученные сведения, штаб поручил Петру Шелухину провести рейд по прибрежным станицам.

Накануне похода Петро чисто побрился, с сожалением сняв свои рыжеватые усы, затянулся в узкий белый бешмет, поверх надел серую черкеску. На плечах его красовались есаульские погоны. На самые глаза надвинул щегольскую каракулевую кубанку. Митрий подвёл золотистого, с белой звёздочкой на лбу, коня к крыльцу. Во дворе уже поджидал отряд так же переодетых красноармейцев.

Петро ловко прыгнул в седло и, сдерживая загарцевавшего коня, крикнул:

— Стройся! Сми–р-р–р-но!

Все оседлали коней, построились в одну шеренгу.

— Прошу запомнить, — говорил Шелухин. — Теперь я господин есаул, вы мои подчинённые. Предстоит вы–Полнить нелёгкую задачу. Мы должны добыть у белых фураж, продукты, оружие, а главное — патроны. К сожалению, пока этого негде взять, как только у врага.

Рано утром небольшой отряд выбрался из горных теснин у Ахмет–горы.

Через станицы Ахметовскую и Засовскую проехали вечером и без особого труда обезоружили здесь малочисленные белые гарнизоны. К Лабинской прибыли на рассвете. На мосту охрана пропустила отряд без задержки. По воскресеньям в Лабинской большие базары. И вот в самый разгар торговли с разных сторон галопом, с выстрелами устремились к базару всадники. Создалась паника.

Белый гарнизон бежал из станицы. А к вечеру от Лабинской в сторону Засовской двигался обоз с хлебом, фуражным зерном и оружием. У Ахметовской отряд торопливо перебрался по перекату через Лабу.

— Командир! Шелухин! Белые сзади! — крикнул кто‑то.

Действительно, к переправе скакало до сотни белоказаков, посланных вдогонку смельчакам.

Но их уже заметили партизанские заставы. Не выдержав шквального огня, белоказаки повернули обратно.

Ни с чем возвращались белые в Лабинскую. В попутных станицах они срывали с заборов партизанские листовки. Но население станиц уже знало эти листовки наизусть:

«Вы, белая свора: кадеты, генералы, помещики, офицеры, богачи, палачи и грабители, выселяете наши семьи в закаспийские края и решили выселить все революционные семьи красноармейцев, большевиков и их активно поддерживающих. Пусть наши семьи умрут в диких степях^ но вы и ваши семьи и ваше имущество будут нами уничтожены без остатка. На террор отвечаем террором.

Трепещи, кадетская свора и все её поддерживающие! Красный террор будет жёстче. Вы ищете нас, чтобы уничтожить. Вы все для этого сделали, но были бессильными. Свою слабость вы решили проявить на беззащитных наших семьях.

Мы вас видим каждый день, ходим по пятам за вами, но не применяли террора. Теперь на ваш террор отвечаем красным террором. За одно выселенное хозяйство уничтожим и ваших пятьдесят»[13].

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

— Вот пропасть, прости господи! Ты его на ногу, а он — в сторону! — ворчал Заводнов, встревоженный яростным стуком в ворота. — И валенки нынче стали непослушные, и люди беспокойные, суматошные какие-то! Ишь, громыхают, аж стекла дрожат!

Нюра накинула шаль и на ходу бросила:

— Сидите, батя! Я сама!

Она выбежала на крыльцо и громко крикнула:

— Кто там?! Чего как бешеные ломитесь?

— Убери собак да открывай! А то из винтовки палить станем…

— Кто вы? Чего надо?

— Чего, чего! На постой прибыли! Открывай!

Калитка снова задёргалась от мощных ударов.

— Вот беда! — откликнулась Нюра. И соврала: — А у нас батюшка тифом мается… Сейчас отворю, коли охота заразиться!

Удары в калитку прекратились.

— Ну, черт с вами! — уже мягче проговорил из‑за калитки грубый голос. — Кому охота от тифа сдыхать. Давай хлеба, и мы уйдём.

— Сейчас вынесу! Не стучите!

Недавно из Армавира в Ставрополь мимо Заводновых по шляху торопливо прошли красные части. Оборванные, запылённые, голодные. Отступали от самой Тамани, через горы. А сейчас белые прут. Нахлынули марковцы, алексеевцы. Злые, как черти. Особенно лютовали корниловцы. Шныряли по домам, выискивали красных и дезертиров, пороли жён партизан.

— Держите хлеб‑то! — крикнула Нюра, подбегая к калитке. — Через забор переброшу. Ловите!

— Да ты б, баба, хоть калитку открыла. Что мы волки. что ли!

— Нельзя! Собаки у нас злые…

Нюра подставила к высокому забору дробину и просунула. между рядками колючей проволоки хлебину.

— Ну, берите, что ли!

— Эх ты, баба–ягодка! — растрогался один из стоявших у калитки. — Кабы б не тиф этот самый, я б тебя успокоил!

— Двигай, двигай, служба! Лучше тиф, чем холера! — отшутилась Нюра.

Казаки ушли, а Нюра уже так и не легла спать.

Рано утром она побежала в центр станицы, чтобы узнать новости. Вернулась бледная, взволнованная.

— Страсти‑то какие! Прямо против церкви виселицу ночью поставили. А на виселице три удавленника. Может, большевики. Я как увидела их, так и обомлела. Насилу с места тронулась. Тут подъехал ко мне какой-то офицер. Наклонился, говорит: «Скажи, где живёшь? Нынче ночью буду у тебя в гостях!» Насилу от него отвязалась. А в Хамселовке что делается — не приведи господи! Свиней из закуток тянут, кур ловят. Нашим Ковалевым заказали хлеб выпекать. Постояльцев у нас полон двор—и все офицеры. — И помолчав, добавила: — А ругаются — и не приведи господи! Что ни слово, то мат. Вот как! Говорили — кадеты образованные люди. А наша Гашка забрала детей, замкнула дом и перебралась к моей матери. Не хочет Гашка хлеб выпекать. А мамаша уже другой постав заквасила. Гашка плачет, боится, что её пороть будут за гвозди, что из Михеевской лавки унесла.