— Хорошо, что потом произошло?
— Через дворы на другую улицу, потом на следующую. В дом зашли, поговорили о размещении на ночлег. Долго так говорили, пока на улице все не стихло. Потом осторожно вернулись к Йозефу. Понятно, что больше носа на улицу не высовывали.
— Это правильно. Ладно, Доминик, иди отдыхай.
Вечером маршал Даву вынужден был просидеть больше двух часов в огромном зале — в малой приемной, той, что вела в кабинет императора, было тесно от генералов и придворных, аудиенция которых задерживалась.
— Император никаких распоряжений не давал, — заученно повторял генерал-адъютант, — всем необходимо ожидать. У него специальная инспекция кавалерийских частей. Велено не беспокоить.
Между придворными то тут, то там пролетал шепот: «…большой падеж лошадей», «…фуража не хватает…», «…поляки не хотят помогать…». Но никто ничего конкретного не мог сказать, кроме того, что император за закрытыми дверями уже третий час совещается с начальником специальной инспекции бригадным генералом Перментье и его заместителем, Каранелли. Но если бы кому-нибудь из присутствующих в приемной случайно довелось послушать о чем идет речь, то он оказался бы крайне удивлен, поскольку о возникших у кавалерии трудностях никто не сказал ни слова.
Бонапарта новость о попытке захвата офицеров спецотряда взволновала не меньше, чем Каранелли. Он подробно расспросил Луи об инциденте, потом тоже начал высказывать предположения. При этом задавал такие вопросы, что Каранелли предложил пригласить Доминика. Но император пока воздержался. В конце концов, через два с половиной часа он принял решение убрать Доминика из Вильно. Восемь человек во главе с Левуазье отправлялись на юг, в армию Жерома Бонапарта, родного брата Наполеона. Основная задача Доминика понятна — самым опасным полководцем в русской армии Наполеон по-прежнему считал Багратиона. И император всерьез полагал, что именно Доминик и его товарищи станут основной силой, которая помешает второй Западной армии Багратиона соединиться с войсками Барклая де Толли.
Московский драгунский полк двигался тем же порядком — Данилов отдавал распоряжения разъездам, организуя их движение так, что появление противника не застало бы полк врасплох. Тимохин ехал рядом, ни во что не вмешиваясь. Он считал, что теперь в организации боевого охранения нет необходимости. Позади полка, хоть и на отдалении, двигалась конная артиллерия, да и трудно представить, что сразу после взятия Вильно французы бросятся в погоню за ускользающей русской армией. Но приказ надо выполнять. Правда, не всегда нужно проявлять запредельное рвение.
Данилов оказался не сильно загруженным, и у офицеров нашлось достаточно времени обсудить последние события. Разумеется, разговор шел о французских лазутчиках. Николай подробно рассказывал командиру все, что знал. Об австрийском генерале Шмите, о неожиданной пуле, пролетевшей над ротой и ударившей в молодой клен рядом с Багратионом, о майоре Вяземском, единственном уцелевшем из посыльных Кутузова на аустерлицком поле, погибшем затем от шального ядра. А потом о Фридланде, где оба они получили тяжелейшие ранения, и о малыше, который легко уложил четверых драгун, в том числе и Данилова. А буквально несколько часов назад ушел от Тимохина, применив очередной дьявольский прием.
— Послушай, князь Данилов, я вот служу с тобой без малого семь лет. Хорошо, после Аустерлица полгода провалялся. Потом, после Фридланда, оба лечились — я год, а ты больше двух. Но все равно, четыре года, никак не меньше, мы с тобой вместе. Скажи, почему ты молчал? Почему ты ничего никому не говорил?
— Почему же — не говорил? Еще как говорил! Когда возле Багратиона пуля свистнула, я даже рапорт написал.
— И что?
— Бумагомарака, маменькин сынок, молоко на губах не обсохло, рвусь карьеру на рапортах делать, поближе к генералам устроиться хочу.
Николай проговорил это ровно, без интонации, даже немного позевывая.
— Да? И кто это?
— Чардынцев.
— Понятно. Да, не любил майор рапортов.
— А кто их любит, такие рапорта? Это я по-молодости лет вылез, за что и получил по заслугам.
— Но все равно так же нельзя. Ты мне почему не сказал?
— Сказал. Сегодня.
— Издеваешься, майор. Семь лет спустя…
— А когда было говорить-то, друг мой? После взбучки от Чардынцева у меня надолго желание пропало. Хотел с Вяземским поговорить, да не успел. Он бы понял, только не дожил майор до рассвета после Аустерлица. Ты тоже напрямую из боя в госпиталь отправился.
Данилов выразительно посмотрел на рваный шрам на щеке Тимохина, идущий до самого уха.
— Вот и пришлось главнокомандующему докладывать.
— Кутузову?
— Да. Только лучше бы я этого не делал.
— Это почему же?
— В принципе, он сказал то же самое, что и Чардынцев. Только повежливее.
— Понятно…
— Так что желание рассказывать еще кому-нибудь опять исчезло. Тем более, что вся эта чертовщина прекратилась. И только через полтора года я вновь увидел пулю, прилетевшую «ниоткуда». Она тебе в спину ударила. И опять поговорить не получилось. Уж очень ты неразговорчивый стал. Через час разобрался, откуда стреляли и кто, но сам на год лишился возможности внятно говорить. Потом, когда в полк возвращался, нужно было сказать — дорогие отцы-командиры, помните, как в битве при Фридланде покинул я строй без приказа и взвод за собой увел? А через полчаса весь взвод и положил! Как думаешь, вернули бы меня? А сейчас? Пойдем к Залесскому, и я все расскажу, по полочкам разложу. Знаешь, что он скажет?
— Что?
— Хорошо, майор Данилов, идите в эскадрон. А потом добавит, глядя вслед, — ты, Тимохин, за ним присматривай, видать, старая рана князя мучает, он же год без памяти пролежал — всякая чертовщина в бреду и намерещилась.
— А мне тоже гусары Ахтырского полка привиделись?
— А что — гусары? Стреляли в кого?! Да, полк их у Багратиона во второй армии! И что с того? А может, и правда, Багратион их отправил? Только не к Барклаю, а к Беннингсену. У него здесь родовое имение под Вильно. Багратион, он-то Барклая никогда не любил.
— А то, что они дым пустили да через забор убежали?
— А если Багратион не велел им говорить, куда ездили?
— Но ты же сам знаешь, что приехали они в Вильно не по той дороге! — в сердцах воскликнул Тимохин. — И этого, маленького, раньше видел!
— Вот мы и приехали опять ко мне.
Данилов вздохнул.
— Понимаешь, если все, что знаю, расскажу, то опять про мой бред разговоры пойдут. Это я тебе точно сказать могу. Мне ведь отец — старый драгун Смоленского полка — не поверил.
— Отец?
— Ну он так не сказал — врешь ты все, сын. Но спрашивает, — а целиться-то как? Ведь чтобы пуля за версту улетела, надо ружье высоко задирать. А сам смотрит так участливо.
— И что делать, князь?
— Не знаю. Только если этих лазутчиков за делами их черными захватить не удастся, то и говорить о них — себя ославлять. Думал, тебе сегодня повезет, да не вышло!
Данилов замолчал, покачиваясь в такт медленно идущей лошади. Тимохин тоже не нарушал молчания, размышляя над сказанным.
— Нет, ты можешь, конечно, доложить командиру о разговоре нашем. Прикажет — рапорт напишу со всеми подробностями. Только ему потом придется с этим рапортом что-то делать. Нужно ему это? Доказательств у нас — только столб дыма на улице, да и тот давно ветром унесло. А насмешников в каждом штабе больше, чем вершков в сажени.
— Да, прав ты во всем, командир славного третьего эскадрона! Не будет рапортов, пока не поймаем этих мерзавцев. Только где их ловить?
— Не волнуйся, подполковник, война началась, — теперь они часто мелькать станут. Их ко мне, как пчел на цветок тянет, — усмехнулся Николай.
Левуазье десять часов не вылезал из седла. По дороге в Вильно он впервые полностью воспользовался своими правами. Как только лошади уставали, он обращался к первому же попавшемуся командиру кавалерийского полка, предъявив удостоверение офицера специальной кавалерийской инспекции вместе с бумагой, подписанной лично императором, в которой предписывалось «подателю сего оказывать немедленно любую помощь, ибо он действует во благо Франции». Пожелание у «подателя» всегда было одно и то же — поменять лошадей на свежих. Желающих возразить не находилось даже среди генералов. Среди ночи Доминик разбудил Перментье, чтобы рассказать, почему он столь быстро вернулся из Гродно, так и не приступив к выполнению приказа Наполеона.