— Ваше величество, разрешите мне остаться!

— В чем дело? — Наполеон внимательно поглядел на Каранелли, зная, что тот не станет просить просто так.

— Хочу переодеться в русскую форму и посидеть вместе с пленными.

— Зачем?

— Русский язык надо учить постоянно. Да может, и узнаю что-нибудь интересное.

Наполеон помолчал секунду и произнес:

— Сделаем по-другому. Я скоро поеду на высоты. Нескольких русских раненых из офицеров или генералов прикажу отнести на бивуак, чтобы их осмотрел мой врач. Тебя тоже отнесут туда. Перментье все подготовит.

Император жестом приказал майору, сидящему на лошади поодаль, подъехать. Отдал распоряжение, потом вновь обратился к Каранелли:

— Кто поведет отряд в Цнайм?

— Доминик Левуазье.

— А? Этот славный мальчишка?! Не жалеешь, что не убил его? — Наполеон весело засмеялся.

— Нет! Радуюсь, что он тогда был без шпаги.

Андрюша выныривал из омута. Когда он успел уйти так глубоко? Тверца, перед тем как слиться с Волгой, и широка, и глубока, но Андрюшу она не пугает. Мальчик отлично плавал, а нырял даже лучше брата, который на три года старше. Сейчас он погрузился глубоко-глубоко, до самого дна. Но там темно, уже вечер и ничего нельзя разобрать. Андрюша поплыл к поверхности, светлой широкой лентой простирающейся над ним. Как же она далека! Дыхания уже не хватало, а еще плыть и плыть. Но мальчишка спокоен, он опытный ныряльщик и не первый раз в такой ситуации. Руки и ноги сильными толчками несли тело наверх. В боку начало покалывать, но это пока не страшно. Постепенно боль усилилась, Андрюша понял, что пора вдохнуть. Он поднял голову, чтобы понять, сколько же осталось плыть, но, к ужасу своему, увидел только черноту. Серебристая граница, за которой начинался воздух, исчезла! Паника охватила мальчишку, боль в боку стала нестерпимой, и, не выдержав, он вдохнул, открывая легкие теплой речной воде.

Поручик Азаров лежал на холодной земле, лихорадочно хватая воздух широко раскрытым ртом. Только что раскрывшиеся глаза удивленно смотрели в темнеющее небо. Боль в боку на каждый частый вдох отзывалась острым уколом. Кавалергард не мог понять, что с ним случилось. Куда подевалась река? Но так продолжалось недолго, и память вскоре вернулась вслед за пробудившимся сознанием. «Значит, он попал мне в бок и пробил кирасу, — подумал поручик, вспомнив направленный в него с четырех шагов пистолет, и вспышку пороха на полке. — Только был полдень, а сейчас уже поздний вечер. Неужели я провалялся здесь несколько часов?»

С огромным усилием, чуть вновь не теряя сознание, Азаров повернулся на левый бок, а затем и на живот. Медленно начал подниматься, упираясь непослушными дрожащими руками. Отталкивая землю, он наконец смог встать на четвереньки. В голове шумело, слабость от потери крови давала знать, но Андрей упорно пытался подняться, не совсем понимая, зачем это делает.

Услышав лошадиный всхрап и дробный стук копыт по мерзлой земле, поручик догадался, что приближается конный отряд. Он хотел посмотреть кто едет, но повернуться не смог — резкая боль пронзила бок, разноцветные круги побежали перед глазами, и пришлось снова устойчиво встать на четвереньки, уперевшись взглядом в грязные пальцы. Из горла непроизвольно вырвался громкий стон.

Подъехавшие всадники остановились за спиной, и, даже повернув голову, Азаров не мог их видеть.

— Вот живой кавалергард, ваше величество! — громко прозвучала фраза на французском.

— Я вижу, маршал! Русские кавалергарды совершили сегодня подвиг и чуть не сорвали мои планы. Это настоящий противник! Нужно учиться у них мужеству, господа! Свезите этого офицера на мой бивуак, пусть доктор Ларрей посмотрит, что можно сделать для этого героя.

Отряд поскакал дальше, а поручик почувствовал, как его подхватывают под руки. Боль, притаившаяся в боку, резко ударила во все тело, и Андрей провалился в беспамятство, как в темную воду Тверцы.

Вновь Азаров очнулся, лежа на носилках. Боль по-прежнему составляла главное в его ощущениях, но она стала другой — тупой, занимающей большую часть туловища. Андрей осторожно провел рукой по груди и понял, что с него сняли кирасу. Он лежал в одной рубахе, но не чувствовал холода. Бок перевязан. Оглядевшись, на сколько это возможно, слегка поворачивая из стороны в сторону голову, поручик увидел сидящего рядом ротмистра в форме драгуна Московского полка с перевязанным окровавленными бинтами плечом.

— Живы, поручик? — ротмистр слегка поморщился.

— Не знаю, — честно признался Азаров, — а кирасу мою не видели, ротмистр?

— Кирасу? — удивленно протянул драгун. — Нет. Китель вот лежит, а кирасу не видел. Откуда ей взяться? Вам же, кавалергардам, кирасы не положены.

— Это сейчас. У меня отцовская. Командир эскадрона полковник Репнин никогда не возражал, если в бой надеваю. Она отцу жизнь спасла, мне тоже. Если выживу.

— Выживете! Ларрей сказал, жить будет.

— Кто это?

— Личный доктор Наполеона. Посмотрел вас, в госпиталь определил. Сказал: ничего страшного, только пулю вытащить надо.

— А где мы?

— На бивуаке Бонапарта.

Андрей замолчал. Он почувствовал, что к ране телесной начинает прибавляться душевная. Раз он здесь, то его подобрали на поле боя, почти на самых высотах, французы. Это не может означать ничего, кроме того, что высоты остались за противником. Значит, армия коалиции разбита и отступила. Или случилось чудо?

— Я Андрей Азаров, поручик Кавалергардского полка. Могу я узнать ваше имя, ротмистр?

— Конечно, граф Лев Каранеев, Московский драгунский.

— Очень приятно, граф. Вы не знаете, чем закончилось сражение? Меня подстрелили перед полуднем. Что дальше произошло?

— Мы наголову разбиты и отступили. Наполеон празднует победу.

— Не может быть!

Поручик замолчал. Сражение проиграно! Генеральное сражение проиграно! Полк разбит, он в плену у французов. Десятки тысяч людей погибли, русское оружие посрамлено. Как же это могло случиться?! Ведь еще вчера в победе никто не сомневался, разгром Наполеона было делом решенным. Чувство горечи, во много крат большее, чем боль в боку, заполнило Андрея.

Ларрей в сопровождении трех помощников подошел к лежащему напротив и чуть сбоку офицеру с красивыми чертами лица, но бледному и осунувшемуся настолько, что Азаров не сразу его узнал.

— Он не выздоровеет, — услышал поручик хрипловатый, будто простуженный, голос Ларрея, внимательно рассматривающего рану, — слишком нервный и желчный этот офицер.

— Кто это? — спросил Каранеев, имея в виду раненого.

— Личный адъютант главнокомандующего, князь Волковский.

Последующие дни поручик Азаров провел с ротмистром Каранеевым в госпитале на соседних койках, потом графа вместе с другими выздоравливающими определили в другое место, о котором Андрею не было ничего известно.

Серый рассвет не отличался от вчерашнего — сырого и туманного. Медленно светлеющая пелена немного добавляла видимости, но в целом все ограничивалось небольшим пространством бледно-серого шатра, в котором лишь три-четыре десятка изнуренных людей медленно брели, не разбирая дороги. Люди шли молча, говорить было не о чем, а ругаться, поливая все на свете пустыми проклятиями, уже никто не мог, потому что для любой брани нужны эмоциональные силы, которые тоже не беспредельны.

Мало кто понимал, куда идет колонна, состоящая из тех, кому удалось пройти по плотине или успеть перебраться через лед Сачана. Но кто-то там, впереди, всю ночь вел колонну, пусть медленно, но почти не останавливаясь, спасая остатки русского войска так нещадно растрепанного французами.

Данилов шел вместе со своим полком, точнее, с тем, что от него осталось, ведя в узде измотанную не меньше, чем он сам, лошадь, спотыкающуюся каждую минуту. Он шагал, как заводная кукла, не думая, зачем идет, куда и долго ли еще будет продолжаться это движение, являющееся смыслом жизни. В голове не было никаких мыслей, и все, что сейчас заполняло душу Николая, выражалось одним словом — пустота. Похожее состояние, кажется, владело и остальными участниками этого марша: пехотинцами, артиллеристами и кавалеристами; рядовыми и штаб-офицерами; ранеными, едущими на немногочисленных подводах, и теми, кого пощадило оружие врага. И только те, кто вел колонну, измученные не меньше остальных, шли вперед, имея определенную цель, не давая пустоте поглотить себя.