— Да, мой милый Пьер, я вас очень люблю, я тоже, поверьте, и я очень рада случаю вам это сказать.

Она протянула ему руку. Он ее не взял. Он стоял не шевелясь, все такой же бледный. Сердце стучало у него в груди.

— Ах, Ромэна, почему вы делаете вид, будто не понимаете меня? Почему вы мне так отвечаете? Я вас люблю не как друг, а настоящей любовью. Неужели вы не угадали моего чувства к вам? Я вас люблю, Ромэна; я вас люблю!

Голос у него был глухой и умоляющий. Он весь дрожал, но и в смятении и муке его поддерживала какая-то гордость. Он испытывал какое-то несказанное облегчение. Ему казалось, что он вышел из какого-то лживого оцепенения, освободился от сна, в котором слишком долго был замкнут. Эту любовь, которая окружала его своим безмолвным колдовством, он наконец выразил! Теперь Ромэна будет знать, что он ее любит. Но что она сделает? Он осмелился взглянуть на нее. Она молчала и казалась озабоченной. На ее красивом лбу лежала беспокойная складка. Новый оборот, который признание Пьера де Клерси придавало их отношениям, обязывал ее действовать осмотрительно. Она задумалась.

Вдруг ей вспомнилась княгиня Альванци. Она сразу приняла решение. Она встала со скамьи, подошла к Пьеру и ласково положила ему руку на плечо. От этого прикосновения он вздрогнул.

— Ну да, Пьер, мой дорогой Пьер, я с некоторых пор понимала, что происходит в вас. Да, ваше признание было для меня не совсем неожиданным, и не подумайте, что я им как-нибудь оскорблена. Я скажу даже больше, оно мне кажется вполне естественным. Иначе не могло быть. Мы часто виделись; с моей стороны это была неосторожность, но неосторожность совершенно невольная. Я должна была предвидеть то, что случилось, но я чувствую себя до такой степени несозданной для любви, мой бедный Пьер, такой старой рядом с вашей молодостью!

Она помолчала, потом заговорила опять:

— Поэтому, в конце концов, лучше, что вы мне это сказали; мне было бы так тяжело, если бы между нами произошло действительное недоразумение, так горестно знать, что вы обрекаете свое сердце безысходной любви! Тогда как сейчас нам еще не поздно честно объясниться. Вы бы могли меня возненавидеть, а я так дорожу вашей дружбой!

Он хотел возразить, но она продолжала:

— Да, Пьер, вашей дружбой, и этой дружбы я вас прошу меня не лишать. Это вам кажется трудным. О, я не требую от вас, чтобы вы сразу же перестали меня любить, чтобы вы вдруг отказались от своей любви. Дайте ей время перейти в более спокойное чувство. Слейте ее с воспоминанием, которое вы сохраните обо мне, когда я уеду опять в свою далекую Азию, в свой старый Дамаск, потому что здесь я только гостья. Скоро я вернусь туда, к своей одинокой жизни. Вы будете иногда думать обо мне, как и я часто буду думать о вас, с нежной симпатией. Быть может, вначале вам будет немного тягостно разочарование, которое я вам принесла, но вы сами признаете, что я была права, отказав вам в иллюзии, на которую я не могу пойти. Быть может даже, вы меня забудете больше, чем бы мне того хотелось. У вас будет столько других развлечений! Ведь ваша жизнь только еще начинается, тогда как моя!.. Случай свел нас однажды, но кто знает, когда мы снова встретимся друг с другом? Впрочем, это не помешает нам сохранить друг, о друге очень нежное воспоминание. Я останусь для вас приятным и отдаленным милым образом, вроде тех маленьких желтых танцовщиц которых мы с вами видели. Вот что я хотела вам сказать, дорогой мой Пьер, и что мне следовало бы сказать вам раньше. Ну, не смотрите так мрачно и отчаянно, не стоит того. И потом, не будем больше говорить обо всем этом, когда мы опять увидимся в Париже. Тем временем вы уже успеете немножко простить мне легкое огорчение, которое я вам доставила. Потому что ведь мы увидимся снова, это решено, не правда ли? И останемся друзьями, большими друзьями.

Она еще раз протянула ему руку, открыто и доверчиво. Он хотел ответить, возразить, но его душило горькое желание заплакать, и он вдруг закрыл лицо руками.

— Ромэна, Ромэна, я никогда не буду в силах! Ромэна, я вас люблю…

Его голос гулко раздался в диком гроте. Пьер де Клерси оглянулся кругом. Ромэна исчезла. Он был один возле каменного стола, на котором лежали остатки плодов разрушенной пирамиды…

VI

Старый слуга Лоран отворил дверь и доложил:

— Месье Гомье.

Пьер де Клерси приподнялся на диване и протянул приятелю руку. Гомье воскликнул:

— Ну, знаешь, старик, и распускаешься же ты, ей-богу!

Скрестив руки, он смотрел на Пьера де Клерси с полуделанным, полуискренним презрением, в котором была и доля удивления. Между тем Пьер не был похож на лентяя. Он был строен и силен. Гомье помнил в полку, под душем, его завидную мускулатуру и его стойкую фигуру в фехтовальной зале. Но сегодня он находил Пьера похудевшим и усталым. Под глазами у него были синяки, а лицо выражало какую-то непривычную грусть.

— В чем дело, старик? Тебе не по себе? Уж не болен ли ты, скажи? Это было бы некстати, принимая во внимание то, что мы с Понтиньоном собираемся тебе предложить.

За несколько дней до своего отъезда из Аржимона Пьер де Клерси получил от Гомье письмо, в котором тот просил его о срочном свидании. Если Пьер еще не скоро возвращался в Париж, Гомье готов был приехать поговорить с ним в Аржимон. Пьер ответил Гомье, что вернется в недалеком будущем и, как только приедет в Париж, даст ему знать. Несмотря на это обещание, Пьер больше недели не подавал Гомье условленного знака. Но пришло еще одно письмо, и он наконец назначил ему просимое свидание.

На заданный Гомье вопрос Пьер ответил, что он совершенно здоров. При этом он встал с дивана и зашагал по комнате с таким сосредоточенным видом, что Гомье даже удивился. Он продолжал настаивать:

— В таком случае, у тебя какие-нибудь неприятности. Ну, скажи же. Ты же знаешь, что твой старый Гомье всегда тут, черт возьми! Не хочешь говорить? Твое дело. Ну, что ты делал в Аржимоне?

Пьер отвечал уклончиво. Разговор у молодых людей не клеился. Немного погодя Гомье посмотрел на часы.

— Эта скотина Понтиньон опаздывает. Гоняется за какой-нибудь юбкой, свинья! А между тем он мне обещал быть точным, только сейчас он не в своем уме.

И Гомье, поджидая Понтиньона, повел речь о женщинах.

Ораторствуя, он расхаживал по гостиной, заполняя ее своей внушительной особой. Вдруг он заметил на столе кожаный футляр и машинально открыл его. Там лежал револьвер, который добрый месье Клаврэ подарил Пьеру ввиду его поздних возвращений. Гомье вынул его и стал рассматривать.

— Черт возьми, месье Клаврэ человек с толком; из этой штуки, если иметь верный глаз и хладнокровие, не промахнешься.

Подняв оружие, он делал вид будто целится. В эту минуту открылась дверь и показался Понтиньон. При виде направленного на него револьвера Понтиньон отскочил назад с таким забавным испугом, что Гомье расхохотался и крикнул ему:

— Да входи же, трус… Как это тебя угораздило так запоздать?

Понтиньон состроил кислую мину.

— Меня угораздило, меня угораздило… во-первых, что я не люблю, когда играют с этими штуками, и не имею ни малейшего желания остаться с пулей в животе… Послушай, Клерси, вели ему спрятать этот револьвер, иначе я уйду.

Пьер де Клерси взял у Гомье оружие и сунул его в ящик стола. В эту минуту вошел старый Лоран, неся чай и портвейн. Успокоенный Понтиньон подошел к подносу и налил себе рюмку портвейна, потом посмотрел ее на свет и щелкнул языком.

— За ваше здоровье, милые мои.

Гомье пожал плечами и указал на Пьера де Клерси.

— Можешь пить за его здоровье. Он, по-видимому, в нем нуждается. Не знаю, что с ним такое, но ты полюбуйся на эту физиономию из папье-маше. Ну и вид же у тебя, мой бедный Клерси!

Пьер де Клерси не слушал. Он смотрел на Гомье и Понтиньона со странным чувством удивления. Как он мог сдружиться с ними, сделать их товарищами своей молодости? Понтиньон и Гомье вдруг показались ему вульгарными и пошлыми, и он сразу почувствовал себя далеким от них, таким чуждым их строю мыслей, их манере держать себя! Он видел их как-то по-новому ясно, и от этой ясности они отнюдь не выгадывали. Они чудились ему как бы в отдалении, лишенные всякого дружеского обаяния. Их слова доносились до него так, как если бы этих людей отделяла от него атмосфера безразличия, даль забвения.