СКАНДАЛЫ И БЕСПОРЯДКИ

Мы уже говорили не раз и скажем снова, не боясь повторяться: одна из задач всей жизни Мольера состояла в том, чтобы снять клеймо отщепенства с актерской профессии, внушить уважение к театру. Ему это удалось далеко не в полной мере, о чем свидетельствуют два случая, выбранные нами среди многих, зачастую более серьезных, происшествий подобного рода потому, что они приходятся как раз на последние месяцы жизни Мольера.

9 октября 1672 года «несколько пажей и ливрейных лакеев» затевают драку в театре. Мольер подает жалобу только 14 октября, потому что в промежутке умирает его сын. В то воскресенье актеры короля ставят «Графиню д'Эскарбаньяс» и «Любовь-целительницу». Во время представления второй пьесы, в которой занят Мольер, на сцену летит зажженная трубка, и игра на время прерывается. Затем паж, одетый в желтую ливрею, избивает неизвестного человека палкой или тростью. На его сторону становятся другие пажи и какой-то молодой человек в черном бархатном камзоле и шляпе с белым пером. Как полагают, эти сорванцы — из дома герцога Антуана до Граммона, маршала Франции и начальника французской гвардии. На сцене среди других вельмож — королевский прокурор в своей мантии. Он считает нужным вмешаться: «Господа, — говорит он, — негоже учинять беспорядки в столь уважаемом месте, как Пале-Рояль». Убедившись, что увещевания никакого действия не оказывают, он переходит к угрозе: «Господа, я пожалуюсь маршалу до Граммону!» Шиканье и свист пажей. Присутствующий тут Буало де Пюиморен взывает: «Господа, подумайте, что перед вами королевский прокурор! Ведь он судья!» Пажи и юноша с белым пером кричат: «Нет у нас судей, нам на них плевать!»

По этому поводу подается жалоба, ведется расследование — и так далее. Но это еще не более чем мальчишеское озорство. 13 января 1673 года играют «Психею». В партере появляются полсотни вооруженных людей, явно намеревающихся устроить скандал. Латорильер бежит за Жаном Давидом, королевским советником, комиссаром и судебным следователем из Шатле, чтобы тот составил протокол в случае беспорядков. Жан Давид отправляется в Пале-Рояль, поднимается на сцену и удостоверяет, что, как только открылся занавес, эти вооруженные люди начали шуметь и топать ногами. В ту минуту, когда опускается машина с Венерой и хор поет: «Сойди на землю, мать любви!», в зале раздаются крики, сопровождаемые «топаньем ног» и «оскорбительными песенками». По совету комиссара Латорильер предлагает возмутителям спокойствия вернуть им деньги за билеты. Он говорит, что если они не желают «прекратить бесчинство», занавес будет опущен. Те отвечают: «Плевать нам на деньги, не нужны они нам… Пусть начинают комедию, мы хотим повеселиться за наши денежки!»

Представление «Психеи» возобновляется и дальше идет уже гладко. Но вот как в царствование Людовика XIV обращаются с актерами первой труппы Парижа — немногим лучше, чем с балаганными зазывалами на ярмарке! Когда гаснут свечи Пале-Рояля и Мольер возвращается в свои роскошные апартаменты на улице Ришелье, ему есть над чем поразмыслить.

XXXIII ДОМ НА УЛИЦЕ РИШЕЛЬЕ

Введение

С 1672 года двор все чаще перебирается в Версаль. Король окончательно там обоснуется в 1682 году. Он никогда не любил Парижа. Ему нужен свежий воздух, простор, да и воспоминания о Фронде не изгладились из его памяти. Он побаивается парижан, насмешливых, непостоянных, от которых каждую минуту можно ждать опасной вспышки гнева. В Лувре или Тюильри король рискует оказаться во власти мятежа. А Версаль далеко от Нотр-Дам. В случае необходимости там всегда успеешь принять должные меры. Иначе Лувру придется снова стать тем, чем он был во времена Людовика XIII: главной королевской крепостью, своего рода военным лагерем, где звучат трубы, громко стучат сапоги, меняются караулы. Придворные чувствуют себя неуютно в такой суровой обстановке. Они поглощены любовными интригами и развлечениями. Поэтому так продолжительны наезды в Сен-Клу, Сен-Жермен-ан-Лэ, Шамбор и Фонтенбло. Но неутомимый король посреди всех удовольствий не забывает о делах. Напротив, он работает очень упорно, деля свое время и силы между заседаниями кабинета и аудиенциями. Министры совещаются каждое утро, с десяти часов до полудня, а иногда и еще раз после обеда. Досуг посвящается прогулке, визитам, охоте, которой Людовик отдается со страстью и без устали, как все Бурбоны. После ужина — концерт, спектакль или игра в карты.

Игра становится общественным бедствием. Одни разоряются, по легкомыслию и тщеславию ухудшают свое и без того тяжелое положение. Другие беззастенчиво их обирают. Самые знатные дамы плутуют, не испытывая ни малейших угрызений совести. Король закрывает на это глаза и сам показывает дурной пример. Маркизы и герцоги, барахтаясь в денежных затруднениях, пускаясь иной раз в сомнительные предприятия, забывают о своем достоинстве и своих обязанностях. Придворный этикет становится все более строгим. Сильные личности растрачивают себя в мелочном соперничестве, опускаются до роли простых статистов. Король правит один. Пагубные азартные игры, дорогостоящие развлечения, железный распорядок, превращающий каждый день в пышный спектакль, погоня за деньгами и милостями, — все это развязывает ему руки. И со своей точки зрения, с точки зрения собственного царствования, он прав, поступая подобным образом. Но он не отдает себе отчета в том, что, лишая аристократию былой силы и значения, он разрушает само здание монархии, подрывает основы режима. Когда в следующем столетии разразится революция, вельможи побегут за границу, но короля, за редкими исключениями, защищать не станут. Поднимутся за него в бой и будут раздавлены крестьяне, мелкие провинциальные дворяне, а не командоры ордена Святого Людовика, не высшие сановники. Богатства, накопленные банкирами и дельцами, еще более жестокими к народу, чем владетельные особы прежних времен, колеблют традиционную сословную иерархию. Король, чья казна, несмотря на предприимчивость Кольбера, в плачевном состоянии, нуждается в этих людях, унижается до того, что заискивает перед ними. Пропасть между бедными и богатыми катастрофически увеличивается. Рабочий, имеющий, правда, кров и стол, получает сорок ливров в год, работая по десять часов в день; а маркизы щеголяют в камзолах, на которых только отделка и бриллиантовые пуговицы стоят тысячи ливров.

Людовик XIV многое понимает — гораздо больше, чем полагает злоязычный Сен-Симон, — но опасности, таящейся в таком контрасте, он не почувствовал. Он содействовал возвышению буржуазии по соображениям финансовым и политическим. Народ — крестьяне, рабочие — остается за пределами его попечений. Людовик XIV не знает простого люда и не ищет связей с ним, как то делал его дед Беарнец.[220] Подобно большому художнику, он создал свою великолепную сказочную вселенную (что, конечно, тоже есть способ служить государству), замкнулся в ней и смотрел на мир только сквозь искажающую призму придворной жизни. Еще в большей степени это было свойственно Людовику XV, а кончилось с туманными розовыми мечтаниями Людовика XVI. Людовика XIV же только неудачи и бедствия конца его царствования заставили отказаться от иных иллюзий и на миг приоткрыли ему истинное положение вещей. Его суровость в последние годы отчасти, может быть, и объясняется тревогой о собственном спасении.

ПАРИЖ

Странный век, у которого за величием скрывается такая нищета: кружева и шелка — и ужасающая нечистоплотность; колонны и мрамор — и настоящие вонючие клоаки! Парижане, как и король, мечтают только об одном: вдохнуть глоток свежего воздуха, прогуляться под деревьями, пешком или на лошади, полежать на берегу речки. Здания и памятники, оставшиеся от той поры, не могут дать точного представления о Париже при Людовике XIV. Город сохранил еще крепостные стены и рвы, от которых поднимаются тошнотворные испарения. Вокруг города разбросаны густонаселенные, грязные, глухие предместья. Внутри городских стен теснятся дома, по большей части пятиэтажные, с островерхой крышей, деревянные, кирпичные или глинобитные, реже — каменные. Надо всем этим возвышаются шпили сотни церквей, четко вырисовываясь на фоне зеленых холмов. Улочки узкие, кривые, темные, точно такие, какими они были и в средине века. Градостроительские преобразования Генриха IV не были продолжены. Эти улицы, переулки и тупики тонут и грязи и всяких отбросах. Париж Великого века весь «унавожен», как говорили в те времена. Высокие сапоги, портшезы, кареты, верховые лошади, а то и носильщики с добрыми горожанами на спине — все годится, чтобы уберечь чулки и одежду от грязи. Мусор просто сбрасывают с городских стен; кучи его гниют вокруг столицы, окружая ее зловонным кольцом. Но, несмотря на всю эту вонь, грязь, завалы, люди высыпают на улицу с первыми теплыми днями и проводят там как можно больше времени. Ведь в домах — зачастую ветхих, жалких лачугах — такая теснота! У буржуа обычно по несколько комнат, из которых по крайней мере одна, парадная, — светлая и чистая; но наемные рабочие и слуги ютятся в крохотных каморках, темных закоулках, загроможденных всяким хламом, в глубине узких, мрачных, сырых дворов. Зато тут и там высятся дворцы с гербами на фронтонах, с железными решетками на дверях и окнах. Улицы представляют собой зрелище занимательное, оживленное и полное контрастов. С убогой одеждой бедняков, с лохмотьями бесчисленных нищих перемешиваются роскошные камзолы аристократов, мундиры солдат, яркие платья дам, серые, коричневые, белые одеяния и квадратные шапочки монахов. Проезжает карета с лакеями на запятках, рядом с ней гарцуют несколько всадников. Огромные телеги, нагруженные дровами или мешками с зерном, загромождают путь. Щелкают кнуты. Перебраниваются возчики. Породистые кони танцуют на месте от нетерпения, их подковы высекают искры из булыжников. Широкоплечие носильщики портшезов бегут трусцой, сталкиваются друг с другом. Повсюду раздаются шутки, громкий смех. Но гомон внезапно стихает и все опускаются на колени, когда появляется священник с крестом и колокольчиком, в сопровождении мальчиков-служек. Ему уступают дорогу: человек умирает и ждет последних утешений религии. С наступлением ночи толпа рассеивается; в лавках закрываются ставни; двери запираются на тройной засов; шум смолкает, воцаряется тишина. По пустынным и темным улицам скользят тени воров и девок. Случается, что какой-нибудь дворянин или буржуа возвращается домой в такой час; тогда его провожают факелоносцы и вооруженные слуги. Только состоятельные люди могут позволить себе задерживаться где-то допоздна. Напрасно Людовик XIV велел установить пять тысяч фонарей, положив начало уличному освещению. Безопасности от этого не прибавилось, все равно приходится запираться в своем доме очень рано. Зато с рассветом все на ногах. Кто может, старается выбраться в сад Тюильри, в Булонский лес или в Венсен, а самые богатые в Кур-ла-Рен, излюбленное место свиданий; а его величество отправляется подышать воздухом в рощах Версаля или на лужайках Сен Жермен.