А. И. Тургенев - кн. П. А. Вяземскому, в конце июня 1844 г., из Эмса. Остаф. арх., IV, 288.
В июне месяце во Франкфурте; наш "Hotel de Russie", на ул. Цейль, там я и остановилась. А Жуковские жили в Саксен-Гайзене. Мы провели две недели втроем очень приятно, виделись каждый день. Гоголь был как-то беззаботно весел во все это время и не жаловался на здоровье. Мне кажется, что он тогда был не в ладах с madame Жуковскою. Она сама говорила, что он ей в тягость, что он наводит хандру на Жуковского.
А. О. Смирнова по записи А. Н. Пыпина. Смирнова. Записки, 325.
Я разбирала свои вещи и нашла, что мой портфель, образцовое произведение английского магазина, был слишком велик, и, купив себе новый, маленький, на Цейле, предложила Гоголю получить мой в наследство.- "Вы пишете, а в нем помещается две дести бумаги, чернильница, перья, маленький туалетный прибор и место для ваших капиталов".- "Ну, все-таки посмотрим этот пресловутый портфель". Рассмотрев с большим вниманием, он мне сказал: - "Да это просто подлец, куда мне с ним возиться". Я сказала: - "Ну, так я кельнеру его подарю; а он его продаст в магазин, а там впихнут русскому втридорога".- "Ну, нет! Кельнеру грешно дарить товар английского искусства, а вы лучше подарите его в верные руки и дайте Жуковскому: он охотник на всякую дрянь". Я так и сделала, и Жуковский унес его с благодарностью. Гоголь говорил мне: - "У меня чемодан набит, а я даже намереваюсь вам сделать подарок". Тут пошли догадки. Я спросила: - "Не лампа ли?" - "Вот еще что! Стану я таскать с собой лампу. Нет, мой сюрприз будет почище". И принес мне единственную акварель Иванова. Сцена из римской жизни. Купец показывает невесте и ее матери запястье и коралловые украшения. Плотный купец в долгополом гороховом сюртуке, сзади даже отгадывается выражение его лица. Невеста {366} опустила руки и смотрит смиренно; транстивериянин длинного роста, он выглядит глуповато, он в ботфортах, с накинутым плащом. Писано широкой кистью.
А. О. Смирнова. Автобиография, 291.
Вам угодно, чтобы я сказала мое опасение за вас. Извольте; помолясь, приступаю. Знайте, мой друг,- слухи, может, и несправедливы, но приезжавшие все одно говорят и оттуда пишут то же,- что вы предались одной особе, которая всю жизнь провела в свете и теперь от него удалилась. Быв уже так долго вместе с человеком, послужит ли эта беседа на пользу душе вашей? Мне страшно,- и в таком обществе как бы не отвлеклись, от пути, который вы, по благости божией, избрали. Вот вам, как исповедь, мой друг, что меня за вас так сильно и так давно огорчает. Может, вы печетесь о ее обращении; помоги господи и дай боже и ей, и нам, и всем спастись.
Н. Н. Шереметева - Гоголю, из Москвы. Шенрок VI, 198.
Ты спрашиваешь, зачем я в Ницце, и выводишь догадки насчет сердечных моих слабостей. Это, верно, сказано тобою в шутку, потому что ты знаешь меня довольно с этой стороны. А если бы даже и не знал, то, сложивши все данные, ты вывел бы сам итог. Да и трудно, впрочем, тому, который нашел уже то, что получше, погнаться за тем, что похуже. Переезды мои большею частью зависят от состояния здоровья, иногда для освежения души после какой-нибудь трудной внутренней работы (климатические красоты не участвуют: мне решительно все равно, что ни есть вокруг меня), чаще для того, чтоб увидеться с людьми, нужными душе моей, ибо с недавнего времени узнал я одну большую истину, именно,- что знакомства и сближения наши с людьми вовсе не даны для веселого препровождения, но для того, чтобы мы позаимствовались от них чем-нибудь в наше собственное воспитание; а мне нужно еще слишком много воспитаться. Посему о самых трудах моих и сочинениях могу тебе сказать только то, что строение их соединено тесно с моим собственным строением. Мне нужно слишком поумнеть для того, чтобы из меня вышло, точно, что-нибудь умное и дельное.
Гоголь - А. С. Данилевскому, из Франкфурта. Письма, II, 419.
Когда Жуковский жил во Франкфурте-на-Майне, Гоголь прогостил у него довольно долго. Однажды,- это было в присутствии графа А. К. Толстого (поэта),- Гоголь пришел в кабинет Жуковского и, разговаривая со своим другом, обратил внимание на карманные часы с золотой цепочкой, висевшие на стене.- "Чьи это часы?" - спросил он.- "Мои",- отвечал Жуковский.- "Ах, часы Жуковского! Никогда с ними не расстанусь". С этими словами Гоголь надел цепочку на шею, положил часы в карман, и Жуковский, восхищаясь его проказливостью, должен был отказаться от своей собственности.
П. А. Кулиш со слов гр. А. К. Толстого. Записки о жизни Гоголя, I, 231. {367}
Писать не могу по причине совершенного запрещения по поводу приливов крови к голове. За дурным временем я должен был остаться во Франкфурте. Морских купаний нельзя было еще начинать,- тем более, что я как-то сделался склоннее к простуде, чем когда прежде. Ты спрашиваешь, пишутся ли "Мертвые души". И пишутся, и не пишутся. Пишутся слишком медленно и не так, как бы хотел, и препятствия этому часто происходят и от болезни, а еще чаще от меня самого. На каждом шагу и на каждой строчке ощущается такая потребность поумнеть, и притом так самый предмет и дело связаны с моим собственным внутренним воспитанием, что никак не в силах я писать мимо меня самого, а должен ожидать себя. Я иду вперед,- идет и сочинение; я остановился,нейдет и сочинение. Поэтому мне и необходимы бывают часто перемены всех обстоятельств, переезды, обращающие к другим занятиям, не похожим на вседневные, и чтенье таких книг, над которыми воспитывается человек.
Гоголь - Н. М. Языкову, 14 июля 1844 г., из Франкфурта. Письма, II, 464.
Я был слишком болен летом и так дурен, как давно себя не помню. Нервы до такой степени были расстроены, что не в силах был не только что-нибудь делать, но даже ничего не делать, то есть пребывать в блаженной на ту пору бесчувственности.
Гоголь - Н. М. Языкову. Письма, II, 508.
Таких несносных и таких тягостных припадков я давно не испытывал. Больной еду я теперь, по приказанию доктора, поспешно в Остенде, иначе мне грозит он гораздо худшим состоянием.
Гоголь - графине С. М. Соллогуб, 24 июля 1844 г., из Франкфурта. Соч. Гоголя, изд. Брокгауза - Ефрона, IX, 248.
Однажды, остановясь во Франкфурте-на-Майне, в гостинице "Der weisse Schwan", Гоголь вздумал ехать куда-то далее и, чтобы не встретить остановки по случаю отправки вещей, велел накануне отъезда гаускнехту (то, что у нас в трактирах - половой) уложить все вещи в чемодан, когда еще не будет спать, и отправить туда-то. Утром, на другой день после этого распоряжения, посетил Гоголя граф А. К. Толстой, и Гоголь принял своего гостя в самом странном наряде - в простыне и одеяле. Гаускнехт исполнил приказание поэта с таким усердием, что не оставил ему даже во что одеться. Но Гоголь, кажется, был доволен своим положением и целый день принимал гостей в своей пестрой мантии, до тех пор, пока знакомые собрали для него полный костюм и дали ему возможность уехать из Франкфурта.
П. А. Кулиш со слов гр. А. К. Толстого. Записки о жизни Гоголя, I, 233.
До Остенде я добрался благополучно. На другой день после дороги почувствовал себя даже хорошо, потом опять похуже. Сегодня, однако же, взял первую баню. Как пойдет дело, бог весть. Покамест трудность страшная бороться с холодом воды. Больше одной минуты я не мог высидеть, и {368} ноги сделались холодны на весь день, так что с трудом мог их согреть, хотя ходил много. В Остенде никого, и, покамест, довольно скучно.
Гоголь - В. А. Жуковскому, 30 июля 1844 г., из Остенде. Письма, II, 465.
Я уже начал купаться и понемногу как будто бы стал поправляться.
Гоголь - В. А. Жуковскому, 8 авг. 1844 г., из Остенде. Письма, II, 466.
Я, кажется, начинаю чувствовать пользу от купанья; впрочем, настоящее действие оного, говорят, ощущается потом. Еще две недели мне остается продолжать купанье, а после этого времени я уже надеюсь засесть с вами во Франкфурте солидным образом за работу.