Сорок дней каникул! А потом лагерный сбор и последний год учебы в училище: подготовка к экзаменам на аттестат зрелости, новое положение выпускника. Но все это хотя и наполняло взволнованным ожиданием, сейчас отодвигалось куда-то в сторону.

Володя откинул пахнущую свежим бельем простыню и прислушался. В соседней комнате почти беззвучно ходила мама — наверно, готовила завтрак. В двух шагах от Володи, на другой кровати, зашевелилась простыня, и на ней надломился луч раннего солнца, — пробился сквозь неплотно прикрытые ставни.

— Как изволили почивать, ваша светлость? — почтительным шепотом спросил Володя у Семена, приехавшего к нему погостить.

— Ну и кроваточка — люлька для детей старшего возраста, — сладко потянулся Семен. — А мне наше училище приснилось… Будто полковник Зорин стоит у бассейна и спрашивает: «С трамплина ласточкой умеете?»— Семен поставил крепкие ноги на пол.

— Вот ведь странно: когда в училище были, хотелось вырваться хотя бы на денек, а прошла только неделя, как мы здесь, и уже тянет назад.

Володя, вскочив, стал тормошить друга. Семен очень боялся щекотки.

— Володька, ну Володька, слышишь, брось! — извивался он и, наконец, не выдержав, стал хохотать, умоляя сквозь слезы: — Брось… Ну, прошу… Рассержусь…

Из соседней комнаты послышался голос Антонины Васильевны:

— Проснулись, дети?

«Дети» — коренастый упитанный Семен и высокий мускулистый Володя — оба уже с пробивающимися усиками, оба загорелые, в синих трусах, распахнув окно, делали зарядку.

«Почему это так, — думал Володя, — сейчас, когда мы полностью предоставлены себе, многое из того, что в училище казалось обременительным, стало приятным и даже необходимым?»

До завтрака решили напилить дров. Володя раздобыл у соседей козлы, и они с Семеном за полчаса распилили несколько бревен.

…Антонина Васильевна Ковалева возвратилась из Тбилиси в родной город совсем недавно. Старая квартира оказалась целой, остались и многие вещи — сберегли соседи. Стараясь сохранить прежний вид комнат, Антонина Васильевна даже полочку над умывальником прибила так же, как раньше. Эту полочку хорошо помнил Володя. На нее клали коробку с зубным порошком, губку, щетки. И вечером на стене появлялись силуэты-профили. Каждый вечер разные: то страшный турок в феске, то римский сенатор с классической горбинкой носа, то вдруг отчетливо вырисовывался профиль старухи с отвисшей челюстью.

У Володи с отцом была такая игра — они выдвигали или задвигали одну из щеток на полке, и силуэт на стене шевелил губами, высовывал язык.

Об отце в доме напоминало все, хотя, щадя друг друга, мать и сын редко говорили о нем — к свежей ране больно было притрагиваться. Большая фотография отца стояла на столе в кабинете, здесь же лежала вырезка из газеты, в которой был напечатан Указ о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Десятки дорогих мелочей вызывали картины прошлого, когда жив был отец и когда, казалось, ничто не угрожало счастью семьи.

Позавтракав, Володя и Семен пошли в город. Они надели одинаковые темно-серые, тщательно выглаженные брюки и одинаковые, голубого шелка, рубашки с короткими рукавами — подарок Антонины Васильевны.

Их забавлял этот штатский костюм. Теперь казалось непривычным, даже странным, что они не в форме суворовцев, что если захотят, могут идти по улице обнявшись или засунув руку в карман.

Но когда вышли на главную улицу, сами того не чувствуя, юноши приосанились, распрямили плечи. И красивая выправка, легкий шаг, молодцеватость уже отличали их от других прохожих, заставляли встречных удовлетворенно оглядываться.

Около городского сада они поравнялись с майором-кавалеристом. Руки сами невольно вжались, застыли по швам. Майор удивленно посмотрел на ребят, но, сообразив, в чем дело, приветливо кивнул и прошел мимо, позвякивая шпорами. Юноши переглянулись и расхохотались.

Все было дорого сердцу Володи в городе детства. Вот на этой улице он с мальчишками семь лет назад играл в Чапаева, вот дерево, с которого они смотрели футбольные матчи. Но теперь почему-то улицы родного города, его дома, площади, скверы казались какими-то уменьшенными.

Фашисты вырубили парк и многие аллеи, но уже подрастала молодая поросль, поднимались любовно высаженные деревца, снова, как прежде, одевался город в зелень.

Володя привел Семена сначала к набережной, где на пьедестале — лицом к морю, в высоких ботфортах, в кафтане с бронзовыми отворотами — стоял весь устремленный вперед Петр Первый. Чудилось, — ветер с моря развевает его кудри и полы одежды.

Потом друзья кружили у маяка, поднялись по каменной лестнице к площадке с солнечными часами, а Володя все рассказывал о своем городе: о его прошлом, о том, как партизаны били здесь оккупантов, о планах ближайших лет.

— Представляешь, пойдет троллейбус, — с гордостью говорил он. — Вон там, за вышкой, строят завод. За городом, в степи, зашумит новый лес.

— Что и говорить, после Москвы — первый город, — подтрунил Семен.

Володя рассердился, замолчал.

— Да ну, шуток не понимаешь, — ласково привлек его за плечи Семен, — ясно, хороший город…

Они редко ссорились. За четыре года дружбы могли насчитать лишь несколько не долгих размолвок. Самая серьезная из них, — если можно назвать серьезным то, что Ковалев сердился и не разговаривал с Семеном целый день, — была года два назад. Гербов в ротной газете написал острую статью: «Долго ли это будет продолжаться?», где обрушился на сквернословов. Владимиру досталось больше, чем остальным. Ковалев возмутился: «Мог бы в иной форме сказать, ты сам не безгрешен», — и нагрубил Семену. Но когда остыл, беспристрастно все взвесил, первым пришел к другу с повинной.

У базарной площади они вошли через калитку в небольшой двор. Здесь жил школьный товарищ Ковалева Жора Шелест — сын печника. В этом году Жора перешел в десятый класс.

Жору дома они не застали, но в узком тенистом садике их встретил дед его — маленький, похожий на гнома старичок с длинной бородой и таким ярким румянцем, словно он только что отошел от раскаленной печи. Внук рассказывал ему о товарищах, и старичок, с любопытством поглядев на пришедших ребят, задиристо спросил:

— Стало быть, кадеты?

Володю задел тон старика. Вздернув голову, он готов был ответить резко, но Семен опередил:

— Нет, папаша, — спокойно возразил он, — те — другого поля ягоды, а мы из народа и будем опорой народной власти.

— Так-так, — подобрел старик, — стало быть, не кадеты? — И он крикнул куда-то в глубь сада: — Савельевна! Неси яблоки! Слышишь, яблоки, говорю, неси!

До обеда Володя и Семен успели еще побывать в тире, а придя домой, полезли починять крышу. Сверху видны были соседние дворы. В густой траве кувыркался щенок, играя с рыжей кошкой. Сушились сети, развешанные над просмоленной рыбачьей лодкой. Спесивый петух сзывал кур, лапами в шпорах разгребая землю. А вдали — за кудрявой зеленью садов, солнечными полянами, нагромождением крыш — виднелось ярко-синее спокойное море.

Семен и Володя решили сделать за каникулы ремонт: поправить дверь в кухне, починить стулья, заменить электропроводку.

Оказывается, многое из того, чему научились в мастерской Суворовского, теперь могло пригодиться. Сейчас, сидя на крыше, они обсуждали, как лучше залатать небольшой пролом. На крыльцо соседнего дома с верандой, увитой диким виноградом, вышла девушка в голубом платье, красиво облегающем ее фигуру. Девушка приветливо улыбнулась Володе, и на щеках ее заиграли ямочки.

— Хозяин в доме появился? — чуть откинув назад золотую копну волос, не то спросила, не то одобрительно отметила она и, снова улыбнувшись, скрылась в доме.

— Кто это? — спросил Семен.

— Соседка, — деланно безразличным тоном, смущаясь и поэтому злясь на себя, ответил Володя. — На третьем курсе мединститута учится… Приехала на каникулы. — Помолчав, добавил: — Валерией, кажется, зовут.

— Хм… — неопределенно произнес Семен. — А как она на тебя поглядела! — стал он разыгрывать друга.