Боканов и Беседа сняли шинели, осмотрелись. Обстановка большой комнаты была скромной. Чувствовалась пустота еще мало обжитого места. На одной стене одиноко висело круглое зеркало, половину другой занимала карта Европы с флажками на булавках и разноцветными шнурками. В книжном шкафу не все полки были заполнены книгами.

Веденкин, оглянувшись на дверь в спальню, сказал шепотом:

— На покупку буфета деньги отложил… Но это сюрприз и огласке не подлежит!

Вещи, утраченные за время войны, приобретались не сразу. Татьяна Михайловна уложила Надю и теперь хлопотала у стола, молча переживая, что блюдца разномастные и нет хлебницы. Вспомнила, как накрывала стол до войны, и расстроилась еще больше.

— Ничего, Танюша, — словно прочитав ее мысли, весело сказал Веденкин, — все наживем!

Она благодарно улыбнулась.

В комнате была та безупречная чистота, которую вносит любовная хозяйственность женщины белоснежным кусочком марли, скрывающей одежду в углу, занавеской на окне, кокетливой дорожкой на комоде.

Офицеры подошли к карте и, передвигая флажки, стали оживленно обсуждать Висло-Одерскую операцию и план окружения Берлина. Все сходились на том, что дни фашистов сочтены.

Когда Татьяна Михайловна разлила по чашкам чай, разговор, как это всегда бывает между людьми одной профессии, к тому же увлеченными ею, перешел на темы, близкие каждому из присутствующих.

— Я ехал сюда, — сказал Боканов, — и думал: вот бы написали книгу «Наука воспитывать»… И суворовским языком изложили основы этой науки.

— Недоброй памяти гражданин Стрепух сказал бы: «Ей нету», — насмешливо прищурил глаза Беседа.

Стрепуха с месяц назад по просьбе суда офицерской чести демобилизовали из армии.

— Захотели иметь педагогический решебник? — Веденкин иронически посмотрел на Боканова и отбросил рукой со лба прядь светлых волос.

— Нет, почему же, не решебник, но нечто похожее на справочник воспитателя. Конечно, каждый наш суворовец — этот маленький человек — ставит перед нами неповторимую задачу. И для решения ее нужны не только знание законов воспитания, — а они есть, есть эти законы! — но и какой-то врожденный такт, тончайшая интуиция, а главное, вера в этого человека и уважение к нему. Но при всем этом существует тысячу раз повторенный и оправдавший себя опыт. Надо дать выборки из него.

— Это правильно, — подхватил Беседа, — и потом ни в коем случае нельзя сводить дело к муштре! Ведь мальчишки ж они, а не «фрунтовые» солдаты! Ну, требуй, но и меру знай. Вот мои ротный — ярится, жмет, возмущается: «Не пойму: военное дело здесь главный предмет или нет?» А яснее-ясного, что главный предмет и здесь — русский язык… да арифметика. И потом, — он обратился к Татьяне Михайловне, которая не забывала и бутерброды делать, и сахарницу пододвинуть, — поменьше нудных нравоучений, помилосердствуйте! — Алексей Николаевич умоляюще потряс руками над головой, развеселив всех.

— Можно нам, Танюша, курить? — спросил Веденкин у жены.

— Курите, что с вами делать!

— Как видите, меня держат в этом доме в ежовых рукавицах, — с притворным вздохом сказал Виктор Николаевич, протягивая коробку с папиросами Беседе.

— Благодарю вас, я — трубочку.

При всей разнице характеров Боканов, Веденкин и Беседа сдружились быстро. Их роднило одинаковое отношение к труду воспитателя, постоянная неудовлетворенность достигнутым, стремление подойти к решению вопроса о воспитании с какой-то новой стороны. У каждого из них были свои увлеченья, свои маленькие слабости. Веденкин втайне от всех писал методику преподавания истории. Беседа дома в свободные часы обучался игре на аккордеоне по самоучителю. Боканов с присущим ему упорством изучал английский язык и, подхлестывая себя, уже купил у букиниста книгу «Домби и сын» в подлиннике.

Каждый из них имел своего «конька», который помогал ему въезжать на крутую педагогическую горку. У Беседы этим «коньком» было умение мастерить планеры, какие-то перекидные мосты необычайной конструкции, самоходные орудия величиной со спичечную коробку. В отделении Алексея Николаевича вечно что-то сооружали: пилили, измеряли, сверлили, склеивали.

Веденкин славился осведомленностью в событиях на фронте и в международном положении. Он всегда знал свежие новости, помнил имена командующих фронтами и армиями, президентов и премьер-министров чуть ли не всех стран. В конце урока он часто оставлял несколько минут для ответов на вопросы, и его так и засыпали ими.

Боканов, великолепный стрелок, организовал в роте кружок «снайперов». Высшей наградой за удачную стрельбу ребята считали разрешение почистить и собрать личное оружие капитана.

Конечно, у каждого офицера было множество и других навыков и способностей, но эти оказались именно той «липучкой», на которую особенно охотно летели ребята в часы отдыха.

— Мы часто сводим свою роль, — закуривая папиросу, говорил Боканов, — к фиксации дурных поступков, в лучшем случае — боремся с ними. А ведь надо прививать — именно прививать! — лучшие качества и предупреждать дурное. Вы согласитесь со мной, Виктор Николаевич, — обратился он к Веденкину, — что нет такого ребенка, у которого совсем бы отсутствовали положительные черты характера, потенциально благородные качества. У одного их больше, у другого меньше, но они есть у каждого. И моя задача, как воспитателя, в том и состоит, чтобы выявить в ребенке главное и, опираясь на это главное, развивать остальные качества или воспитывать новые. Плохих детей нет! Я и этом твердо убежден. Есть дети, испорченные воспитанием или средой. И только в очень редких случаях эта испорченность непоправима. Обнаружить доброе начало, убедить самого ребенка: «Ты хороший, я в тебе не ошибусь» — не всегда легко, но это ключ к воспитанию. У одного главное — мальчишеская гордость, у другого — нежные сыновние чувства, у третьего — бесстрашие, подчас проявляемое в виде ухарства. Вот подумать…

Снова раздался звонок. Открыть пошла Татьяна Михайловна. К всеобщему удовольствию, на пороге комнаты появился Семен Герасимович. Протерев запотевшие стекла пенсне и насадив его на нос, он радостно удивился:

— Сергей Павлович, Алексей Николаевич! А я, знаете, шел мимо, дай, думаю, на огонек загляну… — Гаршев, пожав руки, сел за стол, и общий разговор возобновился.

— Вот подумать, — Боканов возвратился к своей мысли, прерванной приходом Гаршева, — раз в полгода все мы, воспитатели и преподаватели, пишем характеристики на суворовцев. Скажем, на Владимира Ковалева написали характеристики десять обучающих его преподавателей. В их оценке, конечно, много общего, но в каждой характеристике есть и хоть одна черточка, замеченная только данным учителем. Почему? Да потому, что Ковалев, как личность, предстал какой-то одной стороной Семену Герасимовичу, — Гаршев поддакнул, и совершенно иной вам, Виктор Николаевич. Семен Герасимович говорит — грубиян, а вы говорите — симпатичный юноша. И вы оба правы: да, симпатичный юноша, но порой превращается в грубияна. В лицее Гоголю за поведение единицу поставили «за неопрятность, шутовство и неповиновение». Но могу ли я быть уверен в том, что мой Снопков, который, возможно, заслуживает такую же аттестацию, не таит в себе замечательных, не раскрытых нами качеств?

— А все же, что главное в натуре, скажем, Ковалева? — с интересом спросил Веденкин.

— Желание стать образцовым офицером! — уверенно ответил Боканов. — И он считает, что добьется этого, если будет походить на отца.

— Из того же корня… — пробормотал Семен Герасимович и, сняв пенсне, подержал его некоторое время двумя пальцами, словно серебристого жучка.

«Лирик», — иронически-ласково подумал Виктор Николаевич о Гаршеве.

— А вот я у своего Авилкина силюсь найти его главное и никак не найду, — с огорчением произнес Беседа, — все натыкаюсь на ерунду какую-то…

— Так я вам скажу! — воскликнул Веденкин и даже встал из-за стола. — У него есть бабушка, одна только бабушка на всем белом свете, и больше всего он боится огорчить ее. Он мне как-то признался: «Я лучше какую хотите муку приму, чем бабушке обо мне плохо напишут». А? — торжествующе спросил Виктор Николаевич.