С Кирюшей Голиковым случилось несчастье. Он полез на дерево, упал и сломал правую руку. Его отправили в госпиталь, наложили гипс. Хирург обещал выписать через два месяца.

— Удачно упали, молодой человек, — говорил он, весело поглядывая на Кирюшу, — хороший перелом!

Кирюша был в госпитале единственным мальчиком, и его баловали. Шумливая, тучная тетя Сима, сестра-хозяйка, приносила ватрушки, начальница хирургического отделения Анна Тимофеевна, похожая в своем белом тюрбане на Шехерезаду с обложки сказок «1001 ночь», подсаживалась к его койке, расспрашивала о Суворовском училище, угощала конфетами; сосед дядя Сережа, красноармеец с недавно ампутированной ногой, смастерил Голикову шахматные фигуры из замазки и обучал игре. В общем жить было можно! Но радость отравляла неотступная мысль: сломана правая рука! Ну, а что, если не срастется или срастется криво? Тогда прощай училище, прощай военная жизнь… Стоило Кирюше подумать об этом — и не хотелось ни ватрушек, ни шахмат… Голиков мрачнел, молча слонялся по коридорам госпиталя и злился до слез на хирурга за то, что он мало обращает на него внимания и, вместо того, чтобы немедленно принять меры к спасению его, Кирюши, от надвигающейся страшной беды, занят своими делами в операционной и только иногда, встретив Кирюшу, однообразно шутит:

— Ну как, молодой человек? Поправляемся? По-суворовски — быстрота и натиск!

Это было не смешно и не стоило даже улыбки.

В одно из воскресений старшая сестра, тетя Вера, сказала Голикову:

— К тебе пришел товарищ. Вообще ходячему больному полагается сходить вниз, в комнату для посетителей, но я выдам халат, и твой гость поднимется сюда. Только не балуйтесь, — совсем уж ни к чему добавила она.

Кирюша торопливо набросил на плечи синий халат, спадающий широким кругом на пол, надел на шею бинт, поддерживающий руку в лангете, и поправил одеяло. Он уже ходил без лангета, который в обычное время прятал под кровать, не нуждался и в подвязке на шее, но сейчас ему хотелось предстать перед своим гостем настоящим «ранбольным».

Наконец в палате, сопровождаемый сестрой, появился Илюша Кошелев. В первое мгновение Голиков даже не узнал его в белом халате, а узнав, обрадовался, но счел неудобным проявлять чувства: ну, пришел и пришел!

— Садись на кровать, — величественно разрешил он, удостоверившись, что тетя Вера ушла.

— Синяя… — сочувственно покачал головой Кошелев, указывая на руку Кирюши.

— Ничего, покраснеет! — небрежно бросил Голиков.

— А вдруг такой и останется? Как же писать будешь?

— Левой научусь! — сказал Голиков, словно о давно решенном деле, и эта неожиданная мысль показалась ему настолько осуществимой, что он удивился, — как раньше не дошел до нее? Ну, чего ты уставился? — напустился он на Кошелева. — Сказал: левой научусь! Знаешь что? — почему-то оглядываясь по сторонам, прошептал он Илюше. — Принеси мне завтра тетрадь в клеточку и карандаш.

— Капитан не отпустит…

— Я тебя как друга прошу! — с жаром шептал Голиков. — Отпросись или проберись, как разведчик, через заднюю стену в саду. Там, знаешь, в заборе дырка каменной плитой завалена. Не знаешь — Каменюка покажет. Принесешь?

Кошелев колебался, но потом решил про себя получить разрешение у капитана и обещал доставить тетрадь и карандаш.

— Ну, что у нас нового? — опять напуская на себя важность, спросил Кирюша, поправляя бинт. — Небось, без меня развинтились?

Ему не терпелось узнать, кто назначен вместо него старшим по отделению, но самолюбие не позволяло задать вопрос прямо.

Илюше хотелось сказать: «нет, не развинтились», но рассудив, что больному перечить нельзя, он ответил неопределенно:

— По русскому почти все успевают.

— И Самсонов?

— Сенька тройку получил, а потом опять диктант плохо написал.

— Ну, ясно! Ничего, я приду — мы его вытянем и Суворова получим!

Он имел в виду бюст Суворова, который майор Тутукин обещал вручить передовому отделению.

На следующий день сам капитан Беседа принес Голикову тетрадь и карандаш и передал их дежурной, — в палату его не пустили.

С этого дня начались для Кирюши мученья. Буквы, написанные левой рукой, были похожи на каких-то уродцев, стремящихся разбежаться в разные стороны. Это была настоящая пытка — подогнать их вплотную друг к другу. Но не такой человек Кирилл Голиков, чтобы отступать перед трудностями. Писать он учился втайне от всех. И первое свое письмо отделению начал словами: «Ребята, вы там не подводите…»

Капитан Беседа, поместив Голикова в госпиталь, дня два не мог решить, кого назначить старшим отделения.

Кошелев исполнителен, но еще не обладает нужными для роли старшего волевыми качествами — его не будут слушать. «Может быть, назначить Каменюку?» — мелькнула мысль, но, усмехнувшись, капитан стал перебирать другие фамилии.

Самсонов? Слишком мал и слишком поглощен своими делами…

Авилкин? Нет, из него сейчас помощника не выйдет. А правда, почему бы не назначить Каменюку? Это поднимет его в собственных глазах. Хотя… прием с назначением дезорганизатора старшим стал в некотором роде воспитательным штампом. Десятки душещипательных статей обыграли его, рассказывая о молниеносном превращении в благолепных агнцев озорников, возведенных на командные высоты.

Но как отнесется к назначению Каменюки отделение, да и сам он? Еще подумав и поколебавшись, капитан Беседа все же решил остановить свой выбор на Артеме.

Все опасения оказались излишними. Каменюка сразу проникся чувством ответственности и принял назначение как должное.

Отделение было теперь всегда первым на построении, в классе стало чисто, а на уроках, стоило только Каменюке грозно посмотреть на нарушителя порядка, как тот затихал. Командирский раж и воинственность Каменюки были столь велики, что их пришлось даже несколько умерять.

Однажды во время игры четвертого отделения в волейбол в зимнем спортивном зале Артем пришел туда в шинели, застегнутой на все пуговицы и туго перетянутой ремнем.

— Авилкин, на развод! — стоя в дверях, крикнул Каменюка и вышел, уверенный, что вызванный немедленно последует за ним. Но Павлик решил доиграть партию и продолжал азартно прыгать у сетки.

Артем, обнаружив через некоторое время, что Авилкин не идет за ним, возвратился, схватил непослушного за шиворот и потащил его с криком:

— Надевай шинель! Ты что, военных порядков не знаешь? Развод — святое дело!

За Авилкина вступился Дадико, началась свалка, прекращенная вовремя подоспевшим Беседой.

Главное, что радовало воспитателя, это появившееся у Артема стремление быть предельно честным. Видно, он считал это неотъемлемой частью своих служебных обязанностей.

Как-то раз капитана вызвали на сутки в военный округ. Возвращался он оттуда с неспокойным сердцем. Не случилось ли чего-нибудь в отделении?

Приведя себя в порядок с дороги, он заторопился в училище. Шла самоподготовка. Открыв дверь класса, Алексей Николаевич увидел Артема, сидящего за столом воспитателя.

— Отделение, смир-рно! — громко скомандовал Каменюка и на высокой ноте доложил: — Товарищ капитан, в ваше отсутствие суворовец Авилкин Павел не вышел на утреннюю зарядку — притворился больным. Суворовец Самсонов Семен получил замечание на уроке английского языка. Никаких других нарушений дисциплины не было. Докладывает старший суворовец отделения Каменюка Артем!

Он сделал шаг в сторону и независимо посмотрел на товарищей, вздернув крутой подбородок с бороздкой посредине.

Когда воспитатель вышел из класса, к Артему подскочил Авилкин, посверкивая зеленоватыми глазами.

— Ябеда, доносчик!

Каменюка хладнокровно оглядел его с головы до ног:

— Если бы я пошел к капитану тайно… А я при всех сказал.

Он подумал и добавил:

— Так комсомольцы делают…

— Фискал! — кричал Авилкин.

— А ты нарушитель дисциплины! Этому тебя Суворов учит?

— А ты, а ты… ворюга! — взвизгнул Авилкин.