«Десять лет — как они отлетели! За окнами опять стоит синяя ясная ночь, сигналят автомобили, портье без конца подзывает свистками такси, и звуки при этом такие, будто в каменном лесу раскричались металлические птицы. Орион стоит совсем чужой за «Уолдорф — Асторией», и только лампа на моем письменном столе светит мягко и по-домашнему. Мы больше нигде не дома, только в самих себе, а это частенько квартира сомнительная и со сквозняками.
Ах, как все цвело! Ах, как цвело! Мы часто не понимали этого до конца. Но оно было. да, было, и похитители смогли из этого мало что отнять…
Беспокойное сердце, я желаю тебе всех благ: в эти дни, когда воспоминания воскресают и окружают тесным кольцом, глядя на меня своими грустными красивыми глазами, собственной сентиментальности стесняться не приходится. да и когда вообще мы ее стеснялись? Никогда, пока дышишь и ощущаешь ее загадочные объятья, пока слышишь ее шепот и в силах еще отвратить медленное самоубийство жизни с ее картинками вне всякого времени.
Всего тебе наилучшего, беспокойное сердце! Мы вне времени, и мы молоды, пока верим в это! Жизнь любит расточителей!»
Свое 50-летие в 1948 году (про которое сказал «Никогда не думал, что доживу») Ремарк встретил у себя на вилле. Вечером пришла телеграмма от Марлен из Нью-Йорка:
«Весь день и весь вечер пыталась дозвониться до тебя. Поздравляю с днем рождения. Только потому, что я люблю тебя, не скажу тебе, как бы мне хотелось, чтобы ты оказался здесь, в этом богом забытом городе. Пума».
Ремарк посылает Марлен толстый конверт с фотографиями. Разве «небесное создание» когда-нибудь приедет сюда? Но не подает вида — подавленное настроение становится нормой, тоска сжимает сердце, только показывать это вовсе не хочется. Равику присущ бодрый тон.
«Небесное создание! Спасибо тебе за поздравительную телеграмму. Вот фотографии с домом, который ты никогда не видела. Вот тут-то я работаю, радуюсь своей жизни и сожалею о том, что ты никогда здесь не бывала. Полнолуние, террасы, вино, Йоганнес-бургер 48, жасмин, акации — чего еще желать? Когда-нибудь ты все-таки все это увидишь».
Летом 1949 года Альфред Хичкок предложил Дитрих роль в своем фильме «Страх сцены». Марлен согласилась при условии, что ей позволят самой выбрать парижского модельера, способного создать необходимые ей костюмы. Марлен едет в Париж, чтобы заказать серию туалетов у Диора. Ремарк тоже здесь.
Они обедают в «Медитерране» — садятся за тот самый столик, который был памятен Марлен и по визитам с Ремарком и по ужинам с Габеном. Драпировки вишневого бархата, золотые кисти на высоких окнах, за которыми сияет летний день. В хрустальных ладьях с букетиками фиалок играет солнце. Несколько секунд они рассматривают друг друга и остаются довольными: Марлен в отличном настроении, несмотря на грустные письма, Эрих совсем не плох после нервотрепки с Наташей Полей.
— Марлен, что я вижу — бант! — Он кивнул на небрежно повязанный шарф в черно-белую диагоналевую полоску, украшавший элегантный черный костюм.
— Фи, Бони! Это же Диор! Мне кажется, он самый стильный модельер. Ни бантиков, ни оборочек, ни рюшечек у меня никогда не будет. Не дождетесь — Марлен еще в своем уме. А ты… — Она окинула насмешливым взглядом его безупречную синюю тройку из бостона в тоненький белый рубчик. — Точно такой костюм я видела на Рузвельте в 1945 году.
— Мне только что сшили его в Лондоне. А как тебе мой галстук? Тона вечернего Мане.
— Галстук должен быть как у де Голля. На последнем приеме у него был сине-красный. Но очень деликатный. Шарль вообще неподражаем! Как всегда, я не могла удержаться, чтобы не сказать, как я люблю его.
— Кажется, я начинаю понимать, откуда веет таким жаром — ты переполнена любовью, дивная.
— Отодвинь стул — ты весь под солнцем. Надо было сесть на веранде.
— Кажется, ты сама выбрала этот столик. Что, приятные воспоминания, милая?
— Ах, что же тут приятного? Трагедия. Мой «велосипедист» ждет ребенка! Я подсчитала срок, и вышло, что Габен зачал наследника в первый же день знакомства с этой мымрой!
— От всей души поздравляю. Теперь-то ты больше не будешь ждать, что однажды распахнется дверь и твой герой ворвется к тебе с распахнутыми объятиями…
— Утешение разбитого сердца в работе. Знаешь англичанина Хичкока? Прославленный мастер криминального жанра. Предложил мне роль. Фильм будет называться «Страх сцены». Я играю звезду театра, которую герой обвиняет в приписанном ему убийстве. Его играет Майкл Уайлдинг — британский вариант Стюарта.
— О, это опасно, — при упоминании имени Стюарта Эрих не сдержал кривой улыбки.
— Да чего они все стоят в сравнении с тобой? Мелкая рыбешка. Утешение в печали.
— И все же ты бросала меня ради этой рыбешки.
— Тебя я никогда не бросала. Я с тобой всегда и, что бы там ни происходило, держусь за связывающую нас ниточку. Двумя руками, — Марлен протянула ему ладонь. — Посмотри, линия главной любви у меня очень длинная. До конца.
Она никогда не оставляла нужного ей мужчину без надежды. Все эти годы после разрыва старалась поддержать в Ремарке огонек влюбленности. К чему же тогда терять время на ужины и улыбки? Она все делала в полную силу, не терпя небрежности даже в мелочах.
Вернувшись в Порто-Ронко, Ремарк живет уединенно, работает над романом «Искра жизни». Это была первая книга о том, что он не испытал сам — о нацистском концлагере и смерти его двоюродной сестры Элфриды. Сорокатрехлетняя портниха Элфрида Шольц по приговору фашистского суда была обезглавлена в берлинской тюрьме в 1943 году. Ее казнили «за возмутительно фанатическую пропагаду в пользу врага». Одна из клиенток донесла: Элфрида говорила, что немецкие солдаты — пушечное мясо, Германия обречена на поражение и что она охотно влепила бы Гитлеру пулю в лоб.
На суде и перед казнью Элфрида держалась мужественно. Через двадцать пять лет именем Элфриды Шольц назовут улицу в ее родном городе Оснабрюке. А пока Эрих пишет посвященную ее памяти книгу.
«Только мужчина, бесстрашно противостоящий своим воспоминаниям… способен ступить в ту комнату, в которую — в другой жизни! — в широком, свободном, колышущемся платье из тропических бабочек ворвалась однажды некая Диана из серебряных и аметистовых лесов, вся в запахах горизонтов, вся дышащая, живая и светящаяся. И вместо того, чтобы жаловаться, испытывая вселенскую ностальгию, он пьет старый коньяк, благословляет время и говорит: все это было!
Мир был открыт перед нами, и дни были калитками в разные сады, и теперь вот я возвращаюсь обратно…»
Здоровье Ремарка ухудшилось: головокружения и подавленное настроение мешали работе. Врачи обнаружили у него синдром Меньера — редкую патологию внутреннего уха, ведущую к нарушению равновесия. Но хуже всего было душевное смятение и депрессия.
С ноября 1948-го до середины 1949 года он находится в больнице Нью-Йорка, Марлен, живущая там же, заботливо ухаживает за ним. Поднимает на ноги персонал больницы, следит за приемом лекарств, дает советы всем — от главврача до санитарки. Позже, когда Дитрих будет вынуждена обращаться к врачам (лишь в самых крайних ситуациях и под нажимом дочери), она «наведет порядок в медицине». Непомерная требовательность, капризы, отказ подчиняться предписаниям специалистов сделают ее ужасом больничного персонала. Выйдя из больницы, Ремарк снова поселяется в нью-йоркской гостинице.
Марлен Ремарку:
«Любимый, я пыталась застать тебя, но тщетно. Надеюсь, тот факт, что ты не отвечаешь на звонки, означает, что ты следишь за собой — и, значит, здоров. Девушки уверяют, что ты свои «пилюли» принимаешь, — значит, ты, скорее всего, не настолько болен, чтобы даже по телефону не разговаривать… 10 000 поцелуев. Твоя пума».