Сидоров откровенно издевался.

Дмитрий Иванович понял, что в доме у него действительно никого нет, и они не ошиблись. Тот самый это Степан, о нем речь и шла! И веселился, издевался он над милиционерами сейчас потому, что был предупрежден, как были предупреждены, заведомо узнали о готовящейся операции угрозыска и остальные бандиты. Сообщил кто-то ленковцам из своих, скрипнул зубами Фоменко, кто-то их предостерег.

— Тряскин! — подозвал он к себе начальника участка. — Осмотр проводите… Но, видимо, — мартышкин труд. Перед Сидоровым придется извиняться…

— Это я уже понял, — ответил сумрачный Тряскин, размышляющий, скорее всего, над тем же, что и Фоменко. Начучастка глухо выругался и вернулся к крыльцу. — Пройдемте, гражданин, в дом…

К Фоменко, вышедшему из ворот, подъехал на шумно фыркающем коне Лукьянов.

— Какие будут указания, товарищ начальник?

— Сворачиваемся. Людей распустите по домам.

— Выходит, ошибочка вышла?

— Да нет… Впрочем, может, и так.

— О-хо-хо… — по-бабьи протяжно охнул Лукьянов, что совершенно не вязалось с его боевым обликом и неприятно воспринялось Дмитрием Ивановичем. — Видать, у этого Ленкова всюду уши и глаза… Ловок, варнак каторжный!

— Насколько мне известно, каторги он не нюхал, а контрабандист был ушлый. Но в сегодняшнем срыве не это главное. Предупреждены бандиты оказались…

— Кем?

— Кабы знать…

— А ежели тряхнуть того хитреца, из-за которого каша заварилась?

— Спросить — спросим, только мало что это даст…

— А я бы ему наган в зубы! По законам революционного времени!..

— Закон, товарищ Лукьянов, во все времена — закон. Без скидки на время. А беззаконие — всегда беззаконие, хоть революционное, хоть какое… Командуйте своим по домам, чего людей понапрасну морозить…

Понурый Баташев молча ехал рядом с Фоменко. Позади сопел злой и замерзший Бойцов, чуть поодаль трусили в таком же гнетущем молчании остальные сотрудники. Трудно было отрешиться от мысли, что сработали вхолостую. Морозная дымка окутывала темные улицы, холод щипал за щеки и нос, забирался под одежду…

— Похвально, похвально, — причмокнул Бизин, выслушав рассказ Ленкова, как споро были предупреждены участники схода, как несолоно хлебавши, с извинениями покинули дом Сидорова милиционеры. — Вот тебе, Костя, и значимость иметь своих людей в милицейских рядах. Но обрати-ка внимание на одно, как думается, существенное обстоятельство во всей этой истории. Помнишь, говорил тебе, что с рядового милиционера навар в нашем деле невелик? Убедился? Говорливым оказался начальничек Лукьянов! Так? А ежели бы он своим языком не тренькнул?

— Да уж… — покачал головой Ленков, представив, как накрывает их всех милиция в портновском доме. — Сплюнь три раза через левое плечо! Амбец бы вышел полный!

— То-то и оно! Берите этого милицейского начальничка Лукьянова в оборот! Давно пора! Не забыл, что мы с тобой насчет заручения Алехи накумекали?

— Но… Чо жа! Заделам в лучшем виде! — заржал Костя, стараясь через показную веселость унять страх, пробирающий внутри после чуть не случившегося обвала.

— Не веселись раньше времени, Константин! — строго прервал Бизин. — Ты и о том покумекай, как это милиции про сходку вашу стало известно. Иль они уже своего человечка заслали к вам, иль болтунов среди людишек твоих развелось, что тараканов!..

Утром следующего дня со слащавой улыбочкой подкатился к своему начальнику милиционер Сарсатский.

— Тимофей Лукич! Не побрезговайте приглашеньицем! Жениться надумал…

— Да ты что?! — расплылся довольный Лукьянов.

— По-людски жа хочется!

— Но, и на ком глаз остановил?

— Есть одна зазноба, Анна Романовна, Нюра…

— С большим удовольствием, Ляксей, принимаю твое приглашение! — торжественно произнес Лукьянов, польщенный вниманием и уважительностью подчиненного. — Когда это будет, где?

— На пятое января собираемся. Специально дом сняли попросторнее, в Кузнечных рядах, на углу Набережной и второй Кузнечной, Прасковьи Прохоровой владение.

— Так это у вас помолвка?

— Ага. Только Нюра веры католической, потому по ихнему обряду называют зарученьем…

— Что в лоб, что — по лбу! — засмеялся Лукьянов. — Гостей, стало быть, много ждете?

— Человек под тридцать…

— Размах! — с удивленным восхищением покачал головой Лукьянов. — А что за народ?

— Так наши во первую очередь. Шурка Милославский, Яшка Гаврилов… Родня потом…

— Буду! — поднялся Лукьянов. — Спасибо, брат, за приглашение…

Ленков и Бориска Багров крепко осели на квартире у Попикова. Но Костя нервничал. Выправленные ему Попиковым документы носили временный характер. На второй день нового, 1922 года Попиков собрался в поездку до Борзи. Там у него был один знакомый писарь в штабе воинской части. Бравого «военного» требовалось легализовать по всей форме.

Проводив сожителя на поезд, розовощекая от мороза Шурочка вернулась веселой и игривой, быстро накормила и уложила спать падчерицу, а сама села у зеркала, медленно расчесывая длинные пышные волосы.

Ей мечталось о привлекательном и молодом кавалере, который кружил бы ее, подхватив на руки, дарил золотые с камушком сережки, страстно ласкал-миловал… В пылком воображении облик такого кавалера приобретал реальные черты.

В темное окно постучали, к стеклу приблизилось широкоскулое лицо младшего из постояльцев — неулыбчивого и страсть как жадного до еды Бориски. Он мотнул головой, мол, давай, отпирай.

Шурочка, набросив меховую душегрейку, ленивой кошкой проплыла в сени. Откинула на входной двери кованый крюк. В проеме возник Бориска, зарыскал глазами по темным сеням.

— Дома кто есть?

— Ага, мы с Маняткой да домовой! — Шурочку смешила эта вечная осторожность постояльцев.

Бориска обернулся в темень улицы и, вложив два пальца в рот, негромко свистнул.

— Входи ты, ли чо ли! — рассердилась Шурочка, зябко кутаясь в душегрейку. — Не лето на дворе! Ишь, мороза напустил!

Из темноты неслышно возник Ленков.

— Ой, Константин Степанович, напугали! — тут же сменила тон хозяйка, залилась колокольчиком. — Припозднились нынче, милости прошу!

— Уехал супруженик? — спросил Костя, проходя в дом.

— Проводила…

— Хорошо, — отрывисто бросил Ленков и ткнул полушубок на крюк вешалки. Завернувшийся наизнанку полушубок обнажил прямоугольный мешочек кармана, в котором явственно обрисовывался оттягивающий его револьвер.

Проследив за взглядом молодицы, Ленков пояснил:

— От лихого люда так сподручнее.

Шурочка понимающе закивала головой. На мгновение пришла странная мысль: почему-то у квартирантов постоянно служба ночью, да и днем, отоспавшись, исчезают неизвестно куда, а еще приводят порой таких подозрительных знакомых, что даже неприятно от их угрюмых и тяжелых взглядов. Липкие взгляды, страшные.

— Ты бы нам, хозяюшка, поужинать накрыла, — мягко попросил Костя.

Шурочка тотчас бросилась собирать на стол, — в печи томился чугунок наваристого борща и тушеное мясо с картошкой. Для таинственного и привлекательного постояльца Ситникова не жалела всех своих кулинарных талантов.

— Присаживайся с нами, — пригласил Костя, откупоривая заиндевевшую с мороза бутылку китайской водки.

— Что вы, я же не употребляю, — зарделась Шурочка.

— Но-о… — покровительственно протянул под Борискино гыгыканье Костя. — Как без хозяйки-то?

— Разве что капельку, за компанию…

— А лучше за близкое знакомство, — нагнулся к ней Костя, нагло улыбаясь. Куда и делась недавняя оторопь от знакомства с молодой хозяйкой!

Шурочка потупила глаза, взяла рюмочку за ножку двумя пальчиками, поднеся к губам, сморщилась, но храбро, закрыв глаза, выпила. И закашлялась!

— Ничо, перва колом, зато втора — соколом! — Костя легенько похлопал ее по спине, больше гладя.

Бориска, видя Костину заботу, скривился в ухмылке, но Ленков так зыркнул на него глазами, что Багров уткнулся в миску и заработал ложкой, как заведенный. Умел три объемных черпака борща, заел его миской тушеного мяса, не забывая поднимать с Костей стопки, потом выцедил большую фаянсовую кружку чая вприкуску. Отрыгивая, вылез из-за стола, пьяно буркнув, что пошел спать.