На волне этих громких неумолкающих споров в 1909-1910 годах появляется несколько книг с откровенно «антиинтеллигентской» направленностью, написанных выходцами «из низов». Как бы ощущая на себе пристальное внимание различных групп и партий, они пытаются сказать свое слово, громко заявить о себе. Интерес «сверху» получает литературный отклик «снизу» – подчас раздраженный и даже озлобленный. К произведениям такого рода следует отнести прежде всего повесть Надежды Санжарь «Записки Анны» (1909) и роман М.С. Сивачева «Прокрустово ложе. Записки литературного Макара» (1910). От лица своих раздавленных жизнью героев, тщетно рвущихся «в интеллигенцию», авторы обличали образованное русское общество, якобы игнорирующее людей «из народа».
Немало шуму произвело и появление в конце 1909 года брошюры П. Карпова, крестьянина Курской губернии; она была озаглавлена «Говор зорь. Страницы о народе и "интеллигенции"». Описывая угнетенное и бесправное положение русского народа и «ужасы реакции», которые выпали на его долю, Карпов пытался переложить вину за создавшееся положение на интеллигенцию. Оказывалось, что именно интеллигенты переманили народ в города, чтобы «высосать из него здесь последние соки», ограбили его духовно и т.п. «Интеллигенты», как пытался доказать Карпов, боятся народа – «надвигающейся стихии», это «ночные совы», которые ненавидят «грядущую зарю» – «молодой, не тронутый тлением народ».
Как же преодолеть разрыв между «интеллигенцией» и «народом»? Карпов предлагал выход, поражающий своим наивным утопизмом. «Интеллигентам», по его мнению, следует расстаться с городской жизнью, переселиться в деревню и заняться там крестьянским трудом – «пойти за плугом». Только там, на лоне природы, отдаваясь физической работе, «интеллигенты» могут вернуть себе «человеческое» обличье.
Карпов всячески подчеркивал, что говорит не от собственного имени, но от лица «народа». Однако убедить в этом широкую публику ему не удалось. Книга «Говор зорь» была воспринята в целом скептически. Впрочем, раздавались голоса и в защиту Карпова. Наиболее авторитетно прозвучал голос Л.Н. Толстого, которому книга понравилась «смелостью мысли и ее выражения», что не удивительно: основными положениями своей книги Карпов был обязан прежде всего Толстому, которого называл «дорогим учителем жизни».
Карпов – фигура, отчасти родственная Клюеву. Точнее сказать, их мировоззрение питалось из общего источника. Неприятие Города, обличение «интеллигенции», «революционный» пафос, стремление говорить в защиту «народа», символика «зорь» – это и многое другое, что сближает Карпова с Клюевым, проистекало из настроений, владевших прежде всего интеллигентскими кругами. И Клюев, и Карпов не столько выражали «народную» точку зрения, сколько отображали и усугубляли то, что говорилось в те годы на заседаниях Религиозно-философского общества, что писал в своих статьях и стихах Андрей Белый, о чем дискутировали Мережковский и Розанов. Другое дело, что выходцы «из народа» имели куда большее право на выражение своего негодования против Города или «культуры». Ведь за ними действительно стояли и вековая порабощенность русского крестьянства, и уязвленное самолюбие, и униженная гордость человека «из народа», ощутившего в себе духовные силы, но лишенного возможности утвердиться в обществе.
К 1911 году Клюев был вполне сложившимся идеологом неонароднического склада. Это в особенности притягивало к нему «голгофских христиан», прежде всего Брихничева. Безудержно увлекаясь в то время Клюевым и его поэзией, Брихничев превозносил его как «пророка новейшего времени». «После Христа я никого так не любил, как Клюева», – признавался позднее Брихничев Брюсову. В одном из номеров «Новой земли» Брихничев публикует стихотворение, посвященное Клюеву, с характерными строками: «Нам – прошедшим чрез горнила Всех страстей и всех распятий». Всячески восхваляя Клюева и его поэзию на страницах «Новой земли», Брихничев, сверх того, содействовал поэту в издании его первых сборников.
Летом 1911 года Брихничев писал Брюсову: «О Клюеве. Это простой крестьянин. Страшно нуждается. Как было бы хорошо, если бы можно было издать его сборник стихов – нельзя ли что-нибудь сделать в этом отношении?» После этого Брихничев обращается в недавно открывшееся московское издательство В.И. Знаменского, с которым он в то время сотрудничал, и получает от него согласие на издание стихотворного сборника Клюева.
В августе 1911 года – в связи с переговорами по изданию сборника – Клюев, совершив поездку в Рязанскую губернию, приезжает в Москву, где лично знакомится с Брихничевым. Из Москвы Клюев пишет Блоку: «Дорогой Александр Александрович. Я в настоящее время нахожусь в Москве, здесь мне предлагают издать мои стихи, которые получше. Обещают выполнить все мои желания по изданию. Книжку обещают издать красиво, и издатель, говорят, очень богатый. Спрашиваю у Вас совета. <...> Если вы посоветуете, то я желаю в духе своем посвятить книгу Вам – «Нечаянной Радости» и прошу Вас написать хотя бы маленькое предисловие». Блок, однако, не мог откликнуться на письмо Клюева: с 5 июля он путешествовал по Западной Европе и вернулся в Петербург лишь 7 сентября. В этой ситуации – видимо, опять-таки не без посредничества Брихничева – Клюев обращается к Брюсову с просьбой о предисловии к его сборнику.
О появлении Клюева в доме Брюсовых в августе 1911 года рассказывают письма И.М. Брюсовой к сестре Брюсова, Надежде Яковлевне, которая жила в то время на Севере, в Каргополе (отчасти под воздействием идей А. Добролюбова). Так, в письме, датированном 22-24 августа, И.М. Брюсова пишет: «Сейчас я осталась одна. День был шумный какой-то. Утром Броня <Б. М. Рунт, сестра И.М. Брюсовой. – К.А.> собиралась уезжать, укладывалась; к обеду был у нас Клюев, после обеда Валя <В.Я. Брюсов> ушел. К<люев> остался, говорили с ним о добролюбовцах; затем пришла мама, пили чай, говорили все вместе. Затем Кл<юе>ву я дала Бальмонта читать <...> пришел какой-то юноша из учеников Белого, говорили о теории Белого, о стихах вообще. <...> Клюев <...> мне понравился своей простотой, своей безыскусственностью».
Из первого письма Клюева к Брюсову (ноябрь 1911 года) можно понять, что олонецкий поэт рассказывал ему в августе о своих религиозных переживаниях, делился сомнениями о пользе художественного творчества. Но спустя несколько месяцев Клюев, судя по его словам, осознал «утрату». Особенно помогли ему «Пути и перепутья» (трехтомное собрание стихов Брюсова), подаренные автором; Клюев внимательно читал их, вернувшись домой в октябре – ноябре. «...При свидании с Вами, – писал Клюев Брюсову в последние дни ноября 1911 года, – я чувствовал только род боязни к Вам и прятался от Вашего света, принимая его за соблазн. Но теперь, прочтя «Пути и перепутья», я необыкновенно остро сознаю утрату <...> через прикосновенье к Вам <я> получил крепость и утверждение – сознанье того, что опасно держать огонь за пазухой – прописным молчаньем жечь себе внутренности. И еще потому, что яснее, чем эти строки, вижу свет и могущество Ваши. Прозрение сего родило во мне Благоговение и, быть может, больше, чем кому-либо, дало мне право выразить Вам любовь свою.
«Пути и перепутья» потрясли, обожгли душу мою, и сладко нежащий вещий страх обуял меня».
Брюсов же, со своей стороны, сумел ощутить душевное состояние, владевшее тогда Клюевым. В своем кратком предисловии к книге «Сосен перезвон» он подчеркнул, что «огонь, одушевляющий поэзию Клюева, есть огонь религиозного сознания». Хорошо понял Брюсов и крамольный характер некоторых клюевских стихотворений. «Здесь не место говорить об основных устремлениях души поэта», – многозначительно заметил он. Указывая на исповедальный тон клюевского творчества, намекая одновременно на его политический подтекст, Брюсов, следует думать, находился под впечатлением не только стихов, но и личности Клюева. И, разумеется, фоном для брюсовских суждений о Клюеве была родственная обоим поэтам (хотя по-разному и в разной мере) фигура Александра Добролюбова, с которым Брюсов и его семья были тесно связаны.