Мало есть художников, если они есть вообще, творчество которых представляло бы такой свод удачно подобранных и точных биографических сведений. Объять одним взглядом пятьдесят лет работы художника, сопутствовать ему в исканиях, наблюдать его успехи, судить о нем по его же творчеству, по тому, что он создал наиболее значительного и лучшего, — это редко когда удается. К тому же все его полотна повешены на уровне глаз, и мы рассматриваем их без всяких усилий. Его картины сразу раскрывают нам все свои секреты, если допустить, что Хальс их имел, чего на самом деле не было. Мы не узнали бы большего, даже следя за ним во время работы. Поэтому быстро складывается суждение и быстро формируется оценка. Хальс был не более как мастер своего дела, — на это я указываю сразу. Но в своем деле он, несомненно, один из самых искусных и опытных мастеров, какие когда-либо и где-либо существовали даже во Фландрии с ее Рубенсом и ван Дейком, даже в Испании с ее Веласкесом. Позвольте мне привести свои заметки; их преимущество в том, что они кратки, сделаны прямо у картин и анализ вещей соразмерен их значению. Ведь говоря о таком художнике, испытываешь искушение сказать или слишком много, или слишком мало. Как о мыслителе о нем многого не скажешь; как о живописце — можно говорить бесконечно долго: приходится сдерживаться и при этом отдавать ему должное.

«Банкет офицеров стрелковой гильдии св. Георгия» (1616). Первая большая картина Хальса. Ему тридцать два года; он еще ищет себя. Перед ним примеры Равестейна, Питерса, Грёббера, Корнелиса ван Харлема, они могут научить его, но не привлечь. Был ли более способен руководить им его учитель Карель ван Мандер? Живопись звучная по тональности, рыжее преобладает; моделировка назойливая и вымученная; кисти рук тяжелые; черные тона плохо схвачены. При всем этом вещь уже. весьма выразительна. Следует отметить три восхитительные головы.

«Банкет офицеров стрелковой гильдии св. Адриана» (1627). Одиннадцать лет спустя. Это уже Хальс, вот он в полном расцвете. Тона серые, свежие, естественные; черные гармоничны. Рыжеватые, оранжевые или голубые шарфы, белые гофрированные воротники. Хальс нашел свой регистр и закрепил элементы своего колорита. Он использует собственно белый, в свету подцвечивает немногими лессировками, добавляя легкий объединяющий тон. Глухие коричневые фоны, вдохновляющие, кажется, Питера де Хоха, напоминают и Кейпа-отпа. Лица больше изучены, типы совершенны.

«Банкет офицеров стрелковой гильдии св. Георгия» (1627). Тот же год, еще лучше. Техника выше, рука искусней и свободней, В исполнении больше нюансов, и они разнообразней. Та же тональность, белые тона легче. Детали воротников намечены более прихотливо. Во всем — непринужденность и изящество человека, уверенного в себе. Нежно-лазоревый шарф — в нем весь Хальс. Головы не в равной мере хороши по исполнению, но все выразительны и поразительно индивидуальны. Знаменосец стоит в центре: лицо написано в теплых, свободно взятых валерах на фоне шелкового знамени, голова немного откинута набок, глаз прищурен, маленький, тонкий рот еще более сужен; с головы до ног это прелестный кусок. Черные стали более матовыми; Хальс освобождает их от рыжего, составляет и объединяет более широко и более здраво. Рельеф плоский, воздух здесь разрежен, соседние тона сопоставляются без осторожных переходов. Никакой светотени: это естественный дневной свет, какой бывает в равномерно и ярко освещенной комнате. Отсюда разрывы между тонами, ничем не связанными менаду собой, мягкость там, где валеры и локальные цвета натуры соприкасаются и подкрепляют ДРУГ друга, и резкость там, где интервал между ними возрастает. Это уже в какой-то мере система. Я ясно предвижу те выводы, какие сделает отсюда наша современная школа. Она была бы права, полагая, что Хальс и здесь превосходен, несмотря на этот случайно возникший принцип. Но было бы с ее стороны ошибкой считать, что его большое мастерство и достоинства зависят от этого принципа. От такого заблуждения нас предостерегает его картина 1633 года «Собрание офицеров стрелковой гильдии св. Адриана».

Хальсу сорок семь лет. В этом жанре, ослепляющем богатством живописной клавиатуры, это его шедевр, прекрасный во всех отношениях, не самый эффектный, но самый возвышенный, самый богатый, самый содержательный, самый мастерский. Никакой предвзятости, никакого стремления во что бы то ни стало помещать свои фигуры скорее вне воздуха, чем в воздухе, и создавать вокруг них пустоту. Не обойдена ни одна трудность, поскольку верно понятое искусство принимает и преодолевает все трудности.

Быть может, взятые в отдельности, головы менее совершенны, менее одухотворены и выразительны, чем в предшествующей картине. Если не считать этой частности, в которой модели могли быть так же виноваты, как и художник, картина в целом превосходит другие. Фон черный, и, следовательно, валеры имеют обратный порядок. В игре черных бархатов, шелков, атласов больше фантазии; свет разлит по ним, и другие цвета выделяются на них с такой широтой, уверенностью и в таких созвучиях, каких Хальс не превзошел никогда. Краски одинаково прекрасны и метко схвачены, как в тенях, так и на свету, как в своей силе, так и в своей нежности. Это наслаждение для глаза видеть их богатство и простоту, изучать их подбор, число, бесконечные нюансы и восхищаться их совершенным единством. Сильно освещенная левая часть поразительна. Работа кисти сама по себе редкое чудо; краска кладется по надобности густо или жидко, твердо или сочно, жирно или тонко. Фактура свободная, обдуманная, гибкая, смелая; никаких крайностей, ничего незначительного. Каждая вещь написана сообразно ее значению, собственной природе и ценности: в одной детали чувствуется прилежание, другая едва тронута. Гладкий гипюр, легкие кружева, отливающий атлас, матовый шелк, поглощающий больше света, бархат — все это без мелочности, без излишних деталей; мгновенное восприятие сути вещей, безошибочное чувство меры, умение быть точным без долгих объяснений и дать все понять с полуслова, ничего не опуская и лишь подразумевая бесполезное; мазок стремительный, ловкий и точный, как всегда, меткое слово, верно найденное сразу; ничто не утомляет перегрузкой, ничего беспокойного и ничего излишнего; столько же вкуса, как у ван Дейка, столько же технической сноровки, как у Веласкеса, и это при во сто крат больших трудностях, созданных бесконечно более богатой палитрой, поскольку она не ограничена тремя тонами, а дает всю гамму известных тонов, — таковы во всем блеске опыта и вдохновения почти единственные в своем роде достоинства этого прекрасного художника. Центральная фигура в голубом атласе и зеленовато-желтом камзоле — шедевр. Никогда не писали и никогда не будут писать лучше.

Именно двумя этими последними капитальными произведениями Франс Хальс ограждает себя от возможных злоупотреблений его именем. Конечно, у него больше естественности, чем у кого-либо, но не говорите, что он сама наивность. Конечно, колорит его перенасыщен, рельеф плоский, и он избегает привычных округлостей, но, владея собственным приемом моделировки, он в полной мере соблюдает рельеф натуры: в его фигурах, когда смотришь на них в фас, всегда чувствуется спина, а не доска. Конечно, краски его еще просты, холодны в своей основе, смешаны; масло в них почти не ощущается, и само вещество их однородно, а нижний слой слишком плотен; глубокий блеск их обусловлен столько же их первоначальными свойствами, как и оттенками; но зато они подобраны так тонко и с таким безошибочным и трезвым вкусом, который ничего общего, однако, не имеет со скупостью и экономией. Наоборот, художник расточает краски со всей щедростью, которой не решаются подражать даже те, кто видит в Хальсе образец; они не видят как следует того непогрешимого такта, с каким живописец умножает цвета так, чтобы они не вредили друг другу. Наконец, Хальс несомненно позволяет себе большие вольности в исполнении, но до сих пор никто не заметил у него ни одного случая небрежности. Он пишет, как все, но только лучше демонстрирует свою технику. Мастерство Хальса несравненно; он это знает, и ему нравится, что все это видят. Именно в данном отношении его подражатели мало на него похожи. Согласитесь также, что он удивительно рисует — сначала голову, потом руки и затем все то, что относится к телу; он одевает его, придает ему жест, помогает стать в позу, оттачивает его характерность. Наконец, этот автор прекрасных групповых сцен является в не меньшей степени и совершенным портретистом, гораздо более тонким, живым и изящным, чем ван дер Хельст. А это тем более не входит в число достоинств той школы, которая присваивает исключительно себе право хорошо понимать Хальса.