Подлинная заслуга этого произведения состоит в том, что оно отмечает целый этап в творчестве художника, указывает на его большой шаг вперед, раскрывает с очевидностью цель, которую он себе ставит, и если не позволяет еще вполне определить, чем он станет через несколько лет, то, во всяком случае, содержит первый намек на это. В этой картине — только зародыш Рембрандта, и далеко не всего Рембрандта, а поэтому было бы несправедливо судить о нем по этому первому проявлению его таланта. Сюжет «Урока анатомии» уже трактовался до Рембрандта в том же виде — тот же стол для вскрытия и труп в ракурсе, такое же освещение центрального предмета, который нужно было выделить; Рембрандту оставалось лишь лучше разработать сюжет и, конечно, тоньше его прочувствовать. Я не стану доискиваться до философского смысла этой сцены, в которой живописный эффект и сердечное чувство мастера достаточно все объясняют. Я никогда толком не мог понять всю философию, которую усматривали в серьезных и простых лицах и в застывших фигурах, расположенных довольно симметрично и позирующих для портрета, что и составляет недостаток картины.

Самая живая фигура картины, самая реальная и также самая похожая, та, которая больше всех «вышла» — скажем так, вспоминая чистилище, через которое проходит портретная фигура, прежде чем попасть в область подлинного искусства, — это доктор Тюльп. Среди других есть несколько безжизненные головы, которые Рембрандт бросил, не дописав, — не скажу, чтоб они были хорошо увидены, прочувствованы и написаны. И только в двух, даже в трех лицах, если считать и побочную фигуру на втором плане, при внимательном взгляде ясно чувствуется далевая точка зрения, что-то живое и трепетное, неуловимое и пламенное, что станет всей сущностью гения Рембрандта. Они серы, затушеваны, великолепно построены без видимых контуров, словно вылеплены изнутри, и живут своей особенной, бесконечно глубокой жизнью, которую один Рембрандт умеет обнаруживать под внешним покровом реальной жизни. Это очень много, потому что здесь уже можно говорить об искусстве Рембрандта, о его методах как совершившемся факте; но этого слишком мало, когда вспоминаешь, что заключают в себе полноценные произведения Рембрандта, и думаешь о необыкновенной славе этой картины.

Общая тональность ни холодная, ни горячая, она желтоватая. Исполнение вялое, и в нем почти не чувствуется увлечения. Общий эффект резкий, но не сильный. Ни в тканях, ни в фоне, ни в атмосфере картины не заметно особых усилий художника, а тона не отличаются особым богатством.

Что касается трупа, почти все сходятся в том, что он вздут, плохо построен и недостаточно проработан. К этим упрекам прибавлю еще два более серьезных: во-первых, кроме дряблости и мертвенной белизны тканей, в этом теле нет ничего от мертвеца: ни красоты, ни безобразия, никаких характерных или вызывающих ужас черт; художник смотрел на него равнодушным, рассеянным взглядом. Второй недостаток вытекает из первого: труп — не стоит заблуждаться по этому поводу — это попросту эффект мертвенно-бледного света в черной картине. И, как я скажу об этом позже, это пристрастие к свету, вопреки всему, независимо от освещаемого предмета, — я сказал бы даже, без всякой жалости к нему, — будет всю жизнь или чудесно помогать Рембрандту, или вредить ему, смотря по обстоятельствам. Здесь, в «Уроке анатомии», мы видим первый случай, когда навязчивая идея обманула художника, заставив сказать не то, что он собирался. Он хотел написать человека и не позаботился достаточно о форме его тела; он думал изобразить смерть и забыл ее в поисках на палитре беловатого тона для передачи света. Поверьте, что такой гений, как Рембрандт, часто бывал более внимателен, более взволнован, более благородно вдохновлен тем, что должен был изобразить.

Что же касается светотени, которая уже почти точно найдена в «Уроке анатомии», то мы увидим ее и там, где она мастерски применяется для выражения то интимной поэзии, то новой пластики; у нас будут лучшие возможности поговорить о ней.

Подводя итог, я считаю себя вправе сказать, что, к счастью для своей славы, Рембрандт дал впоследствии, даже в этом жанре, совершенные образцы, которые значительно умаляют интерес к его первой картине. Прибавлю лишь, что, если бы картина эта была небольших размеров, ее считали бы слабым произведением. Но если формат картины и придает ей особую цену, то он никак не может сделать ее шедевром, о чем слишком часто приходится напоминать.

Франс Хальс в Харлеме

Я уже говорил, что художник, ищущий хороших и основательных уроков, должен доставить себе удовольствие видеть Хальса именно в Харлеме. Во всех других местах, будь то французские музеи и кабинеты Лувра или голландские галереи и коллекции, впечатление, которое производит на нас этот блестящий и очень неровный по своей манере мастер, может быть пленительным, приятным, занятным, но довольно поверхностным, а потому ошибочным и несправедливым. Там Хальс как человек теряет столько же, сколько проигрывает как художник. Он удивляет, он забавляет. Своею беспримерной быстротой в работе, неистощимой жизнерадостностью и эксцентричностью своих приемов, насмешливостью ума и кисти он выделяется на строгом фоне современной ему живописи. Временами Хальс поражает. Кажется, что он столь же искусен, как и одарен от природы, что его неудержимое вдохновение — счастливое свойство глубокого таланта. Но почти тотчас же он себя компрометирует, роняет себя в наших глазах, разочаровывает. В «Автопортрете», находящемся в Амстердамском музее, Франс Хальс изобразил себя в натуральную величину, в полный рост, сидящим на пригорке рядом с женой. Этот портрет довольно хорошо рисует нам его таким, каким мы представляем его себе в минуты дерзких выходок, когда он зубоскалит и слегка издевается над нами. Живопись и позы, приемы и характеры — все нод стать одно другому в этом слишком уж бесцеремонном портрете. Хальс смеется нам прямо в лицо, жена балагура вторит ему. Не многим серьезнее их и сама картина, несмотря на вложенное в нее мастерство.

Таков, если судить по легкомысленным сторонам его характера, этот знаменитый художник, пользовавшийся в Голландии в течение первой половины XVII века громкой славой. Теперь имя Хальса вновь появляется в нашей школе именно в тот момент, когда любовь к естественному вторгается в нее с некоторым шумом и несколько эксцентрично. Его метод служит программой для некоторых доктрин, учивших ошибочно принимать достоверность всего самого будничного за истину, а полнейшую беззаботность в живописной технике считать последним словом мастерства и вкуса. Те, кто ссылается на Хальса при защите этого тезиса, опровергаемого лучшими его произведениями, заблуждаются и тем самым оскорбляют его. Неужели среди стольких высоких достоинств можно случайно выхватывать и восхвалять одни лишь недостатки? Боюсь, что можно. И я скажу вам, что заставляет меня этого опасаться: это была бы, уверяю вас, новая ошибка и еще одна несправедливость.

В большом зале Харлемской академии, где хранится много полотен, аналогичных картинам Хальса, он заставляет смотреть только на себя. Хальсу принадлежит там восемь больших холстов, размеры которых колеблются от двух с половиной метров до четырех с лишним. Это прежде всего «Банкеты» или «Собрания» офицеров стрелковых гильдий св. Георгия и св. Адриана. Затем, уже позднейшего времени, — «Регенты» — смотрители или смотрительницы госпиталя. На этих картинах фигур много, они написаны в натуральную величину, и это очень внушительно. Картины относятся ко всем периодам жизни Хальса и все вместе охватывают его долгий творческий путь. Первая, 1616 года, показывает нам его в возрасте тридцати двух лет, в последней, написанной в 1664 году, за два года до смерти, он предстает восьмидесятилетним стариком. Можно сказать, что мы видим, как он вступает в жизнь, взрослеет, нащупывает свою дорогу. Расцвет наступает поздно — к середине его жизни и даже немного спустя. В глубокой старости он еще набирает силу и развивается. Наконец, мы видим его на склоне дней и даже тут поражаемся самообладанию этого неутомимого мастера, когда ему отказывает сначала рука, а потом и жизнь.