Что думала сама Бадалия, об этом никто не узнал, но на Геннисон-стрит стало всем известно, что мать Ласкар-Лу, сидевшая в состоянии полного опьянения на крыльце собственного дома, была в этот вечер захвачена и вовлечена в сражение с пылавшей воинственным гневом Бадалией, так что под конец перестала соображать, стоит ли она на голове или на пятках, но и после этого все время, пока она поднималась по лестнице в комнату Бадалии, она получала тумаки в спину на каждой ступеньке. Тут ее толкнули на постель Бадалии, где она и просидела до рассвета, хныча и дрожа, жалуясь, что весь свет был против нее, и призывая по именам всех своих детей, умерших от грязи и плохого ухода.
Бадалия же снова ринулась в сражение, и так как врагов было много, то для нее нашлось достаточно дел до самого рассвета.
Согласно своему обещанию, она взяла м-с Пробин на свое попечение и начала с того, что чуть не довела старую леди до припадка, объявив ей, что «Бога, может быть, и нет совсем, а если он и есть, то это совершенно не касается ни меня, ни вас, ни того, каким образом вы получаете это желе». Сестра Ева воспротивилась было тому, что ее решили отстранить от ее благочестивой миссии на Хоутон-стрит, но Бадалия настояла на своем и горячей речью и обещанием будущих милостей так подействовала на трех или четырех рассудительных мужчин из своих соседей, что они блокировали дверь, в которую сестра Ева стремилась насильно войти, и ссылались в оправдание на дифтерит.
— Я сказала, что буду оберегать ее от всякой опасности, и я сдержу слово. Поп не заботится об этом, а уж до меня ему и дела нет.
Последствием этого карантина было перенесение сферы деятельности сестры Евы на другие улицы, а именно нате, которые особенно усердно посещались его преподобием Евстасием Ханна и братом Виктором из ордена Тесной Тюрьмы. Если исключить маленькие человеческие слабости, создающие почву для мелкого соревнования, то окажется, что среди всех тех, кто работает на Геннисон-стрит, существует очень тесное содружество. Начать с того, что все они видели горе — горе, которое нельзя облегчить ни словом, ни делом; они видели жизнь, родившуюся в смерти, и смерть, венчающую несчастливую жизнь. Так они поняли все значение пьянства, а это познание скрыто от многих людей, имеющих добрые намерения. Им случалось в неурочные часы и в непристойных местах перекинуться несколькими словами, подавая торопливый совет, увещевая или предостерегая, и затем спешить по своему делу, так как время дорого, и каждые пять минут много значат на весах жизни. Для многих свет газовых фонарей был светом их солнца, а ковент-гарденские тележки заменяли им фаэтоны. Все они по своему положению должны просить денег, и всех их связывает франкмасонство нищенствующих.
Но ко всем этим связующим данным надо прибавить по отношению к двум сотрудникам то, что между людьми принято называть любовью. Возможность того, что сестра Ева заразится дифтеритом, стала очевидна викарию только после того, как он поговорил с Бадалией. Но тут ему показалось вообще нетерпимым и чудовищным то, что она подвергалась не только риску заразиться, но и всяким другим случайностям, какие возможны на улицах. Ее могла убить неожиданно вынырнувшая из-за угла телега; подгнившие ступени на лестницах, по которым она поднималась днем и ночью, могли провалиться и искалечить ее; ей грозила опасность обвала некоторых ветхих домов, которые он хорошо знал; и еще большая опасность — внутри этих домов. Что, если один из тысячи пьяниц, живущих на этих улицах, погубит драгоценную жизнь? Когда-то женщина воздвигла свой трон в душе викария. Рука м-с Евы была не настолько сильна, чтобы поддержать этот трон. И вот сердце викария постоянно терзал страх. Эти и другие размышления повергали душу его преподобия Евстасия Ханна в бездну мучений, от которых его не могла избавить даже его вера в Провидение. Бог был, несомненно, велик и грозен — в этом можно было легко убедиться, только пройдя по Геннисон-стрит, но было бы все же лучше, о, гораздо лучше, если бы Ева могла опереться на его собственную, мужскую руку. И те, кто был не слишком занят, чтобы наблюдать, могли заметить на улице светловолосую и светлоглазую, не слишком молодую женщину, не особенно уверенную в речах и очень ограниченную в тех понятиях, которые лежали вне сферы ее обязанностей, когда взгляд его преподобия Евстасия Ханна устремлялся вслед королеве, увенчанной маленьким серым капором с белыми лентами под подбородком.
Когда этот капор показывался в глубине двора или кивал ему со ступеней темной лестницы, он приносил с собой надежду даже Ласкар-Лу, у которой оставалось только одно легкое и которая жила памятью прошлых наслаждений, — приносил надежду даже вечно хныкавшему тупоумному Нику Лапворту, который для получения денег готов был пройти сквозь пытки «истинного обращенья на этот раз, — помоги мне, Боже, — сэр». Если этот капор не показывался в течение дня, викарий живо представлял себе картины всевозможных ужасов, он ясно видел носилки, толпу любопытных на каком-нибудь злополучном перекрестке и полицейского; он, как живого, видел его перед собой, разгоняющего толпу, чтобы осмотреть место и детали происшествия и отдающего приказание человеку, который становится подле носилок, тяжелых носилок на полозьях — двигаться в путь.
И тогда для Геннисон-стрит и всех, кто жил на ней, уменьшалась надежда на спасение.
Брат Виктор, возвратясь однажды от постели умирающего, был свидетелем этой агонии. Он увидел блеск во взгляде, мышцы сжатого рта расслабились, он услышал новые интонации в голосе викария, до сих пор вялом и монотонном. Сестра Ева вернулась на Геннисон-стрит после сорока восьми бесконечных часов отсутствия. Ее никто не переехал. Должно быть, в своей жизни брат Виктор перенес какое-нибудь горе, иначе он не видел бы того, что он увидел. Но закон его церкви очень помогает страданию. Его долг был в том, чтобы продолжать делать свое дело до самой смерти, так, как это делала Бадалия. Она, уходя с головой в свое дело, забывала своего пьяницу мужа; она учила предусмотрительности вдвойне беспомощную и никому не нужную девушку-жену, и всегда и везде, где только могла, выпрашивала одежду для золотушных ребят, которые размножались, как зеленая плесень в открытых цистернах с водою.
История ее дел записана в книге, которую еженедельно просматривал и подписывал викарий, но она никогда больше не рассказывала ему об опасностях и столкновениях на улицах. Мисс Ева делает свое дело. Я делаю — свое. Но я делаю в десять раз больше, чем мисс Ева, и «благодарю вас, Бадалия, — говорит он, — вот это вам на следующую неделю».
— Я не понимаю, что Том делает с той, другой женщиной. Кажется, я как-нибудь зайду на этих днях поглядеть на него. Но я, пожалуй, вырежу из нее печенку — трудно будет удержаться. Может быть, лучше не идти.
От Геннесис-Рента до Геннисон-стрит больше двух миль расстояния, но обе эти улицы населены одним и тем же классом людей. Здесь поселился Том вместе со своей новой женой — Женни Уобстоу, и первые недели после разлуки с Бадалией провел в трепетном ожидании ее внезапного появления перед ним. Его не пугала драка, которая неминуемо должна была произойти вслед за этим, но он не особенно стремился предстать перед судом по обвинению в нарушении порядка и других хитроумных изобретений закона, который не может взять в толк такого простого правила, как то, что «мужчина, если ему надоела женщина, не будет таким дураком, чтобы жить с нею, а ведь это самое главное».
В первые месяцы молодая жена Тома держала мужа в состоянии некоторого страха и послушания. Работы у него было в изобилии. Потом родился ребенок, и Том, следуя закону людей этого сорта и очень мало интересуясь ребенком, которому он помог явиться на свет, стал искать развлечения в пьянстве. Он пристрастился к пиву, потому что оно притупляет мысль и само по себе относительно безвредно; по крайней мере, оно опутывает ноги, и, даже если сердце охвачено безумной жаждой убийства, телом овладевает сонливость, и преступление часто остается несовершенным. Спиртные напитки, как более легко испаряющиеся, позволяют душе и телу действовать совместно — обыкновенно к неудобству других людей. Том открыл, что в виски было одно большое достоинство, — конечно, если выпить его в достаточном количестве — оно охлаждало. И он пил его столько, сколько мог купить или сколько мог достать иным способом, и к тому времени, когда его жена могла уже выходить, две комнатки, составлявшие его жилище, оказались лишенными многих ценных предметов. Тут женщина высказала свое мнение, и не раз, а много раз, убедительно, красноречиво и образно. В конце концов Том, устав слушать, оборачивался и колотил ее, иногда по голове, иногда прямо в грудь, и шум их ссоры доставлял обильный материал для собеседований на лестнице некоторых женщин, мужья которых применяли к ним подобные же способы воздействия. А таких было немало.