У самого синего моря, на краю крымской земли, стоит древняя Феодосия.

С востока город омывают морские волны, с юга тянется гряда холмов. А на западе высится гора, у подножия которой журчит источник. К концу дня уходит за гору на отдых солнце. Утром, закончив ночной дозор, опускается за её вершину луна.

Веками люди видели эту гору, но никто никогда не замечал, чтобы на ней росло что-нибудь живое. Даже злой репейник никогда не появляется на мертвой ее вершине.

Называют старые люди эту гору Лысой и рассказывают о ней удивительную легенду.

Давным-давно, когда солнечная Таврия стонала под игом поработителей, а древняя Феодосия — Кафа была центром работорговли, жил здесь богатый и знатный хан Ахмед-Назы.

В безумствах, в разгуле пролетела молодость. В походы он больше не ходил, пил ароматные вина, ел вкусные яства и утешался прекрасными пленницами.

Много у Ахмед-Назы было прекрасных пленниц, но любил он больше всех Святославу — девушку из Руси. Гордая была Святослава, смелая, как орлица. А как пела! Как играла на гуслях! Заслушаешься! Приведут красавицу к Ахмеду, посветлеет угрюмое лицо старика. Похаживает вокруг, поглядывает на стройный стан, на косы длинные золотистые, а подойти не смеет: взглядом останавливала.

Поднимет Святослава ясные синие очи, взглянет на хана, усмехнется презрительно — и упадет сердце старика. Словно не она, а он был ее невольником.

Любили Святославушку и невольницы за смелый и веселый нрав, за доброе сердце, за поддержку душевную. Если бы не она, изныли бы в тоске, измучились.

Позвали однажды Святославу играть для хана на гуслях. Запели, заплакали струны под тонкими пальцами. Лежит Ахмед на шелковых подушках, любуется красой девичьей — нежится. Нежился-нежился и заснул. Только этого и ждала смелая девушка. Давно созрел дерзкий план, давно подготовила Святослава пленниц к побегу: выследила, где хранятся ключи и как быстрее беглецам скрыться можно.

Спит хан, похрапывает, а девушка вытащила ключи из катулки, открыла потайную дверь и вывела невольниц прямо в степь:

— Бегите, милые, а я закрою дверь, чтобы задержать погоню.

Как птички, выпорхнули невольницы на свободу и скрылись в темноте ночи. А Святославушка осталась дверь закрывать.

Услыхали стражники шум, схватили девушку и притащили к хану. Позеленели, стали холодными, как у змеи, глаза старого деспота. Пятнами покрылись дряблые щеки:

— За вероломство я могу сжечь тебя заживо! Могу повесить, утопить! Все могу! Но я могу и помиловать, все в моей власти! Подумай хорошо, но знай: только одной ценой можешь искупить вину свою!

Знала Святославушка цену эту позорную, взглянула на хана презрительно и еще выше подняла гордую голову.

— Не покоришься? — вскричал Ахмед в ярости. — Заточу в подземелье! Иссушу тебя в неволе!

И посадили девушку в подземелье, словно заживо похоронили. Долго томилась она в каменной гробнице, так долго, что и сама не помнит сколько. Единственной радостью было для узницы видеть через крошечное оконце, сквозь железную решетку кусочек крымского неба да слышать в тихую погоду, как журчит маленький родничок, пробивающийся из земли у склепа,

Святослава разговаривала с родничком, как с другом. Пела ему о своей далёкой родине, рассказывала о любимой матушке, о братьях, о молоденьком тополечке, что рос в их саду, под окном её светлицы. А родничок слушал, журчал ей в ответ о чем-то и размывал каменную стену, чтобы пробиться в склеп к узнице.

Три раза приходил человек от хана и спрашивал: «Покоришься?» И три раза девушка говорила: «Нет!»

На четвертый раз Ахмед пришел сам. Тяжело открылась ржавая железная дверь, пахнуло гнилой сыростью из подземелья. В полосе упавшего сверху света стояла не прежняя красавица — стройная, румяная, а какая-то тень, похожая на привидение.

Увидев её, хан вздрогнул и отшатнулся в ужасе.

— Вот что бывает с непокорными! — сказал он. — Теперь ты уже никому не нужна. Разве что смерть возьмет тебя…

«Знать, страшна я стала», — подумала Святослава, когда хан удалился. И зарыдала.

И тут, просочившись сквозь стену, упали на землю рядом с узницей первые чистые, крупные капли родниковой воды и зазвенели:

— Не плачь, гордая девушка, не горюй, я помогу тебе! Испей воды из родника, умойся ею — и к тебе вернется сила и красота прежняя…

Не успела девушка испить несколько глотков, умыться волшебной водицей, как почувствовала в себе силу русскую, волю несгибаемую, красоту сказочную.

Через день пришли в склеп ханские слуги, увидели Святославу и глазам своим не поверили. Что за чудо! Что за красавица вышла из-под земли! Румяная, свежая, как заря алая.

Рассказали хану о волшебном роднике. Прибежал он, стал пить воду ту со страшной жадностью.

— Пей-пей, деспот, я окажу тебе услугу, — журчал родничок.

Пил Ахмед воду, пил, пока не превратился в большую гору. Так и стоит с тех пор Лысая гора, огромная, некрасивая, и ничего не растет на ней. И нет от нее ни пользы, ни радости человеку.

Зато о чудесном родничке идет добрая слава. Со всех концов земли едут люди в наш древний и помолодевший город, чтобы набраться здоровья, попить чистой, искристой, как шампанское, минеральной водицы, покупаться в прохладных волнах синего моря.

Оксана

Оксана, Оксаночка, ох и хороша дивчина. Что и говорить, хороша! Много слов красота не требует. И так видно…

Гей-гей, Оксана, Оксаночка, статная, сильная. Никто не мог сказать, что видел хоть раз слезы на глазах Оксаны. Слезы — это для слабеньких.

Черноусые казаки не вдруг заговаривали с ней. Не то чтобы побаивались, но были осторожны, Куда девался металл в голосе казаков. Голос становился вкрадчивым, ласковым.

В жаркий день в селе тишина. Каждый прохлады ищет, от жары прячется. А Оксана коромысло несёт с холстами — белить на реку.

Гей-гей, Оксана, Оксаночка, если бы знала ты, если бы ведала — в ту пору не пошла бы на реку холсты белить. Не пошла бы, если б знала, что беда надвигается из степи далекой.

Налетела на село орда крымская. Поднялся стон и плач…

Схватили татары Оксану, связали сыромятным ремнем руки, набросили петлю на шею и потащили за собой.

Впереди пути-дороги страшные, выжженные села, кровавые тропы. Назад оглянешься — горят хаты, горит счастье человеческое, горит честь девичья — все горит. Только одни мельницы машут своими крыльями, будто прощаются. Скрипят телеги, везут в чужие земли пленников, везут хлеб, потом взращенный.

Вот и Кафа. Большой двор, обнесенный высокой стеной, большие ворота, железом окованные. Ох, сколько людей пришло через эти ворога, сколько с грустью-тоской оглянулось, когда они со скрипом закрывались…

Стояла Оксана на невольничьем рынке, гордая и прекрасная в своём скорбном гневе. Такой красоты еще не было. Такой осанки еще никто не видывал.

Вот и продана Оксана. Повезли её в город — грязный, тесный, пыльный. Только в одном месте красовался пышный дворец. В нем жил хан.

Привели Оксану во дворец и оставили в комнате, где было много женщин.

Не трогали евнухи пока Оксану, не вели к хану. Ждали, что ослабнет духом. «Будем кормить сладко, одевать красно, сломится, не таких ломал гарем», — думали.

Шли дни — тоскливые, серые, один на другой похожие. Чем заняться Оксане, привыкшей к широким степным просторам, к яркому солнцу? Сколько было дарено ей природой, жизнью, только теперь оценила она по-настоящему. И милое сердцу родное село, и тихие вербы, чистые воды и ясные зори, девичий смех и задушевные песни…

А Павло! Где ты, мой горицвет, казак мой?

Пусть люди не могли сказать, где я: кто убит, кто в плену. Но неужели сердце казачье, неужели оно молчит, не говорит тебе ничего? Приди, освободи из злой неволюшки…

Все бывает на земле, все случается. Привели как-то в гарем женщину — старую, сердитую, рослую — с товарами заморскими. Там и пряжа тонкая, шелка мягкие, там и кружева, каких еще глаза не видели, там и парча тонкая, как дуновение ветра, чадра черная, желтая, синяя. Ох, какое женское сердце устоит!