Примерно через пятьдесят лет после Дионисия Иоанн Схоластик, ранее бывший адвокатом, потом — пресвитер Антиохии, а после 564 г. — патриарх Константинополя, выпустил сборник канонов на греческом языке[655], который превзошел предыдущие сборники полнотой и удобством организации и по этой причине, как и по причине известности автора, вскоре начал обладать всеобщим авторитетом в Греческой церкви. В нем приводится восемьдесят пять апостольских канонов и постановления соборов — в Анкире (314), Никее (325), вплоть до Халкидонского (451), в пятидесяти разделах, в соответствии с тематикой. На Втором Трулльском соборе (Quinisextum, 692), которому греки придают важность вселенского, было принято восемьдесят пять апостольских канонов, а Апостольские постановления отвергнуты, потому что, хотя они и считались апостольского происхождения, как и каноны, но были рано искажены. В результате между Греческой и Латинской церковью возникли разногласия по поводу количества так называемых апостольских канонов; Латинская церковь признает только те пятьдесят, что вошли в сборник Дионисия.

Тот же самый Иоанн, будучи патриархом Константинополя, на основании новых законов Юстиниана составил сборник государственно–церковных законов, или νόμοι, как их называли в отличие от синодальных церковных законов, или kavoveç. Практические соображения привели впоследствии к слиянию тех и других в один сборник под заглавием Nomocanon.

Эти книги церковных законов помогли завершить формирование иерархической организации и укрепить ее, сделать более регламентированной жизнь клириков, поддерживать порядок и дисциплину, но вместе с тем они навязывали церкви напускной дух законничества и препятствовали духу развития.

Глава VI. Церковная дисциплина и расколы

§68. Упадок дисциплины

Основные источники — книги церковных законов и постановления соборов. См. список литературы в §67 и в т. II, §56–57.

Союз церкви и государства в целом оказал губительное влияние на церковную дисциплину, и влияние это было двояким.

С одной стороны, усилилась строгость дисциплинарных мер, так что духовные преступления стали юридически наказуемыми. Государство оказало церкви содействие, наделив силой государственного закона постановления о смещении с должности и об отлучении, а также стало сопровождать эти акты гражданскими наказаниями. Отсюда бесчисленные смещения и изгнания епископов во время богословских споров никейской и последующих эпох, особенно под влиянием византийского деспотизма, а также религиозной нетерпимости и лицемерия того времени. Несогласных могла ждать даже смертная казнь — как случилось с присциллианами, — хотя более благородные богословы и протестовали против подобных жестокостей, заявляя о духовном характере церкви и ее оружия[656]. Ересь стала считаться самым печальным и непростительным преступлением против общества, и правящая партия обращалась с еретиками соответственно, без уважения к их верованиям.

С другой стороны, дисциплина ослабевала. Чем строже относились к еретикам, тем больше была терпимость к практическим заблуждениям. Ненависть к ереси и ослабление морали, ревностное отношение к чистоте учения и безразличие к чистоте жизни, которые должны были бы исключать друг друга, часто идут рука об руку. Вспомним об истории фарисейства во времена Христа, об ортодоксальном лютеранстве в его оппозиции Шпенеру и пиетистам и о клерикальном англиканстве в конфликте с методизмом и евангельской партией. Даже в век Иоанна таково было положение ефесской церкви, которая в данном отношении стала прообразом грядущих достоинств и недостатков Восточной церкви[657]. Фундаментальная, но закоснелая и механическая дисциплина покаяния с ее четырьмя степенями кающихся, разработанная в период гонений Диоклетиана[658], продолжала исполняться буквально и неоднократно подтверждалась на соборах в IV веке. Но сильное изменение ситуации привело к тому, что осуществлять ее на практике было все труднее и труднее вследствие умножения количества приходящих в церковь и высокого положения тех, к кому она должна была применяться. В этом отношении в ходе могущественного переворота при Константине церковь утратила свою непорочность и соединилась с массами язычников, еще не переживших внутренних изменений. Нередко сами императоры и другие влиятельные лица, которым следовало бы подавать положительный пример, при всем своем рвении к теоретической ортодоксии становились самыми достойными кандидатурами на отлучение за скандальное поведение, но их окружали слабые или привязанные к миру епископы, которые больше беспокоились о благосклонности своих мирских хозяев, чем о прославлении небесного Господа и достоинстве Церкви. Даже Евсевий, который во всех остальных отношениях был одним из лучших епископов своего времени, ни словом не упрекнул Константина в его великих прегрешениях, но только красноречиво восхвалял его заслуги.

В Греческой церкви наблюдался постепенный упадок дисциплины, что было весьма невыгодно для общественной морали, и каждому было позволено принимать причастие в соответствии со своей совестью. Только епископы сохраняли право отлучать грешников от Господня стола. Патриарх Нектарий Константинопольский, около 390 г., упразднил должность священника, надзиравшего за покаянием (presbyter poenitentiarius), который должен был следить за осуществлением покаянной дисциплины. Решение это было принято в связи со скандальным случаем: недостойный диакон оскорбил высокопоставленную даму, которая пришла в церковь для публичного покаяния. Примеру Нектария вскоре последовали остальные восточные епископы[659].

Сократ и Созомен, склонявшиеся к строгости новациан, начинают отсчет упадка дисциплины и отхода от чистоты морали с этого момента. Но реальная причина лежит в прошлом, в союзе церкви со светской властью. Если бы государство прониклось религиозной искренностью и христианским рвением, как, например, Женевская республика под влиянием реформации Кальвина, то церковная дисциплина, скорее, выиграла бы, чем что‑то утратила вследствие такого союза. Однако обширное Римское государство не могло легко и быстро отказаться от своих языческих традиций и обычаев — оно продолжило исполнять их, но только дало им христианские имена. И огромное количество людей приняло, в лучшем случае, Иоанново крещение покаяния, но не Христово крещение Святым Духом и огнем.

Тем не менее и в этих новых условиях изначальная моральная искренность церкви продолжала проявляться время от времени. Некоторые епископы осмеливались обращаться к императорам с увещеваниями, как Нафан — к Давиду. Златоуст решительно настаивал на том, чтобы диаконы не допускали к святому причастию недостойных, хотя из‑за пылких выступлений против безнравственности императорского двора он в конце концов навлек на себя смещение с должности и изгнание. Златоуст говорит тем, кто раздает причастие: «Пусть это будет военачальник или правитель, даже человек, украшенный императорской короной, но если он недостоин, не давайте ему приближаться [к столу Господню]; у вас больше власти, чем у него… Не навлекайте на себя гнев Господа, дайте ему меч вместо пищи. Если новый Иуда приблизится к столу причастия, не пускайте его. Бойтесь Бога, а не человека. Если вы боитесь человека, он будет насмехаться над вами; а если вы боитесь Бога, тогда и люди станут вас уважать»[660]. Синезий отлучил недостойного губернатора Пятиградия, Андроника, который жестоко притеснял бедных и с пренебрежением относился к увещеваниям епископа, и эта мера достигла желаемого результата. Но самый известный пример церковной дисциплины в действии — столкновение Амвросия и Феодосия I в Милане около 390 г. Епископ не допустил к причастию могущественного императора–ортодокса и изгнал его из церкви, потому что тот, в приступе ярости, велел своим солдатам изрубить в Фессалонике семь тысяч человек, невзирая на положение, пол и виновность, с невероятной жестокостью наказав город за бунт. Через восемь месяцев Амвросий даровал императору прощение, после того как тот совершил публичное покаяние в церкви и обещал в будущем осуществлять смертный приговор не раньше, чем через тридцать дней после его вынесения, чтобы у него было время отменить приговор и помиловать приговоренных[661]. Поступая так, Амвросий отстаивал — хотя, может быть, и не без некоторой примеси иерархического высокомерия, — достоинство и права церкви по отношению к государству, требования христианской воздержанности и милосердия, противопоставленные грубой военной силе. «Таким образом, — говорит современный историк, — церковь в период неограниченного произвола показала себя приютом народной свободы, а ее святые приняли на себя роль народных трибунов»[662].