Часто он проповедовал пять дней подряд, иногда дважды в день, и говорил в проповедях, что все должны жить с ним, а он со всеми, во Христе. Когда он был в Африке, его постоянно просили проповедовать слово спасения[2154]. Он усердно выполнял внешние обязанности, связанные со своей должностью, хотя самому ему больше удовольствия доставляло созерцание. Он был особо внимателен к бедным и, как Амвросий, при необходимости приказывал расплавить церковную утварь, чтобы выкупать заключенных. Но ему не нравилось несправедливое отношение к законным наследникам, и он хвалит епископа Аврелия Карфагенского за то, что тот без просьбы вернул часть имущества, пожертвованного неким человеком церкви, когда неожиданно оказалось, что жена этого человека ждет ребенка.

Труды Августина касались не только его маленькой епархии. Он был интеллектуальным главой Северо–африканской и всей Западной церкви своего времени. Он активно участвовал во всех богословских и церковных проблемах. Он защищал ортодоксальное учение против манихеев, донатистов и пелагиан. В нем сосредоточились и в нем одержали победу над ересью и расколом все полемические силы католичества того времени.

В последние годы жизни он предпринял критический обзор своих литературных произведений и тщательно пересмотрел их в «Отречениях». К тому же периоду относятся его поздние полемические труды против полупелагиан, написанные в мягком духе. Он единолично выполнял свои обязанности до семидесяти двух лет, пока народ единодушно не избрал его друга Гераклия его помощником и преемником.

На закате жизни его беспокоили возрастающие телесные немощи и та неописуемая жестокость, с которой варвары вандалы распространялись по его стране со своим победоносным вторжением, безжалостно разрушая города, селения и церкви; они даже осадили укрепленный город Гиппон[2155]. Но Августин упорно продолжал трудиться. Последние десять дней жизни он провел в затворничестве, в молитвах и слезах, постоянно читая покаянные псалмы, которые он велел написать на стене над своей постелью, чтобы все время держать их перед глазами. Так, в покаянии, завершалась его жизнь. Среди ужасов осады и отчаяния своего народа он не мог подозревать, сколь обильные семена он посеял для будущего.

На третий месяц осады Гиппона, 28 августа 430 г., на семьдесят шестом году жизни, полностью владея сознанием и в присутствии многих друзей и учеников, он кротко и счастливо отошел в вечность, которой жаждал так давно. «О, как прекрасно, — писал он в "Размышлениях"[2156], — как прекрасно и славно жилище Твоего дома, всемогущий Боже! Я горю желанием увидеть Твою красоту в Твоем брачном покое… О Иерусалим, святой город Бога, дорогая невеста Христа, мое сердце любит тебя, а моя душа уже давно воздыхала о твоей красоте!.. Царь царей Сам посреди тебя, и Его дети — внутри твоих стен. Там ангельские хоры, возносящие гимны, и общение граждан небес. Там брачный пир для всех, кто после печального паломничества на земле достиг твоих радостей. Там далеко видящий хор пророков; там двенадцать апостолов; там триумфальное воинство бесчисленных мучеников и святых исповедников. Полная и совершенная любовь правит там, ибо Бог есть все во всем. Они любят и славят, они славят и любят Его вовеки… Да буду я тоже благословен, совершенен и навеки блажен, когда мое несчастное тело распадется… Я смогу предстать перед моим Царем и Богом и увидеть Его в Его славе, ибо Он Сам удостоил нас обещания: "Отче! которых Ты дал Мне, хочу, чтобы там, где Я, и они были со Мною, да видят славу Мою, которую Ты дал Мне, потому что возлюбил Меня прежде основания мира"[2157]». Это стремление к небесному Иерусалиму нашло свое великое воплощение в гимне De gloria et gaudiis Paradisi[2158], который включен в «Размышления» Августина и идея которого была отчасти рождена им, хотя и не была воплощена в поэтическую форму еще много лет, до Петра Дамиани[2159].

Он не оставил завещания, потому что добровольная бедность не позволяла ему иметь земной собственности, кроме библиотеки; ее он завещал церкви, и она была успешно сохранена от опустошений варваров–ариан[2160].

Вскоре после его смерти Гиппон был захвачен и разрушен вандалами[2161]. Римляне потеряли Африку. Несколько десятилетий спустя вся Западная Римская империя уже лежала в руинах. Кульминационный момент истории Африканской церкви был началом ее упадка. Но труд Августина не мог погибнуть. Его идеи, подобно семени, упали в плодородную почву Европы и принесли обильные плоды среди народов и стран, о которых он никогда не слышал[2162].

Августин, чей взор был обращен к небесам, с пером в левой руке и пылающим сердцем в правой (так его обычно изображали), — гений философии и богословия высшего порядка, возвышается как пирамида над своим веком и с этой высоты смотрит на последующие века. Ум его был необыкновенно плодотворным и глубоким, смелым и ищущим, но что еще лучше, сердце его было исполнено христианской любви и смирения. Он по праву стоит рядом с величайшими философами древности и современности. Мы встречаем его на широких дорогах и на узких тропинках, в ослепительных альпийских высотах и в зияющих безднах человеческих размышлений — везде, куда только ни ступали до или после него мыслители и философы. Как богослов, он — facile princeps, его не удалось превзойти ни одному другому отцу церкви, ни схоласту, ни реформатору. С царственной щедростью он разбрасывал на своем пути идеи, которые дали мощные всходы в других странах и в более поздние времена. В нем творческая сила Тертуллиана сочеталась с церковным духом Киприана, а умозрительный интеллект Греческой церкви — с практическим тактом Латинской. Он был христианским философом и философским богословом во всей полноте этого понятия. Для него было потребностью и наслаждением вновь и вновь сражаться с труднейшими теоретическими проблемами, постигать до самой глубины Божье откровение в вопросах веры[2163]. Он всегда утверждал, что вера предшествует разуму: fides praecedit intellection, и при этом ссылался, подобно богословам до него, на широко известный отрывок из Ис. 7:9 (в LXX): «Nisi credidentis, non intelligetis». Но для него сама вера была деянием рассудка, а значит, существовала и нерушимая взаимосвязь между верой и знанием[2164]. Он постоянно смотрел глубже поверхности, на скрытые мотивы действий и проявления всеобщих законов в разных событиях. В нем метафизик соседствует с верующим христианином. Его meditatio очень легко вытекает из oratio, a oratio — из meditatio. Глубина мысли сопровождалась у него ясностью и остротой. Он был чрезвычайно умелым и успешным диалектиком, неистощимым в доводах и ответах на возражения оппонентов.

Он обогатил латинскую литературу множеством прекрасных, оригинальных и емких высказываний больше, чем любой другой классический автор или учитель церкви[2165].

Он оказал творческое и решающее влияние на формирование почти всех учений церкви, одни из них доведя до завершенной формы, другие начав развивать. Центр его системы — свободная искупительная благодать Бога во Христе, действующая через реальную, историческую церковь. Он придерживается евангельского, или Павловского, духа в своем учении о грехе и благодати, но католического (то есть древнекатолического, а не римско–католического) — в своем учении о церкви. Павловский элемент в основном проявляется в пелагианских спорах, а церковно–католический — в донатистских, но один влияет на другой, и наоборот.