По–видимому, Иоанн был самым младшим из апостолов, поскольку пережил их всех; несомненно, он был наиболее одаренным среди них и пользовался всеобщей любовью. Он был наделен величайшим религиозным талантом — не столько насаждать, сколько поливать, и имел склонность не столько к внешним действиям и упорному труду, сколько к внутренним размышлениям и проникновению в тайну личности Христа и вечной жизни в Нем. Его отличительными чертами были чистота и простота сердца, глубина и сила чувств, а также редкая интуиция и способность к духовному восприятию, облагороженные и освященные божественной благодатью.

В жизни Иоанна не было никаких резких поворотов; он тихо и незаметно возрастал в общении со своим Господом, следуя Его примеру. В этом отношении Иоанн был полной противоположностью Павла. Он слышал и видел больше, но говорил меньше, чем другие ученики. Он впитывал исполненные глубочайшего смысла слова Христа, ускользавшие от внимания остальных; поначалу он и сам не понимал эти истины, но размышлял над ними до тех пор, пока Дух Святой не просвещал его ум. Близкие отношения с Марией, вероятно, помогли ему увидеть ум и сердце Господа как бы изнутри. На всем протяжении Нового Завета он остается возлюбленным учеником, имеющим самые близкие отношения с Господом и пользующимся наибольшей Его симпатией.[572]

Сын грома и возлюбленный ученик

Между портретом Иоанна в синоптических евангелиях и его автопортретом в собственном евангелии есть очевидные различия, как есть они и между четвертым евангелием и Апокалипсисом. Но при ближайшем рассмотрении эти различия оборачиваются всего–навсего двумя сторонами одного характера. Аналогичную картину мы видим, сравнивая Петра из евангелий и Петра, каким он предстает перед нами в собственных посланиях: первый молод, порывист, тороплив и непостоянен, второй же зрел, сдержан, более мягок и очищен Божьей благодатью.

Евангелие от Марка изображает Иоанна Сыном грома (Воанергес).[573] Это прозвище, которое Спаситель дал ему и его старшему брату, несомненно, было почетным и предвосхищало собой миссию, ожидавшую апостола в будущем, — равно как и имя Петр, данное Симону. Гром для евреев был гласом Божьим.[574] Это прозвище говорит о горячем нраве и большой силе духа, которые могли бы послужить добру или злу в зависимости от мотива и цели. Тот же гром, что наводит страх, одновременно очищает воздух и питает землю дождями, которые приносит с собой. Горячий нрав, обуздываемый рассудком и поставленный на службу истине, — это великая созидательная сила, но тот же нрав, ничем не обузданный и направленный не в ту сторону, — разрушительная сила. Нужно было лишь дополнить горячее усердие и преданность Иоанна дисциплиной и благоразумием, чтобы он на все времена стал благословением и источником вдохновения для церкви.

В начале своего пути сыновья Зеведеевы неверно понимали разницу между законом и Евангелием — поддавшись праведному гневу, они хотели, как в древности Илия, призвать с небес всепожирающий огонь на самарийскую деревню, жители которой отказались принять Иисуса.[575] Но когда несколько лет спустя Иоанн отправился в Самарию, чтобы укреплять в вере новообращенных, он призывал на них огонь Божьей жизни и света, дар Святого Духа.[576] Нетерпимость Иоанна к тем, кто делал доброе дело во имя Христа, но не принадлежал к числу апостолов, объясняется все той же неверно понятой преданностью Господу.[577] В стремлении занять наивысшее положение в мессианском царстве также проявились и сила, и слабость братьев Зеведеевых: с одной стороны, ими двигало благородное желание оставаться рядом с Христом, даже если это означает близость к огню и мечу, с другой стороны, это желание было замешано на эгоизме и гордости, а потому Господь укорил братьев и нарисовал перед ними перспективу крещения кровью.[578]

Все это вполне согласуется с творениями самого Иоанна. Апостол изображает себя никак не мягким и сентиментальным, но твердым и решительным человеком. Без сомнения, он был не только добрым и приятным в общении, но отличался также эмоциональностью, горячностью и твердостью убеждений. Эти черты прекрасно уживаются друг с другом. Иоанн не ведал, что такое компромисс, и умел хранить верность. В его сердце горел святой огонь, но это пламя оставалось глубоко внутри и редко вырывалось на поверхность. В Апокалипсисе на врагов Христа и Его Царства обрушиваются мощные, оглушительные раскаты грома, но в той же книге упоминаются и времена покоя, звучат гимны мира и радости, а также дано описание небесного Иерусалима, которое могло выйти только из–под пера возлюбленного ученика. В евангелии и посланиях Иоанна мы ощущаем ту же силу, только смягченную и сдержанную. Иоанн доносит до нас самые суровые и самые прекрасные слова Спасителя, обращенные к врагам истины и произнесенные в кругу учеников. Больше ни один евангелист не дает нам столь ясного представления о противоборстве Христа и иудейской иерархии, а также о постепенном росте этой ненависти, переросшей в конце концов в кровавый заговор; ни один апостол не отделяет свет от тьмы, истину от лжи, Христа от антихриста столь же отчетливо, как Иоанн. Его евангелие и послания изобилуют этими непримиримыми противоречиями. Ему неведом компромисс между Богом и Ваалом. С каким святым страхом он рассказывает о предателе и описывает растущую ненависть фарисеев к своему Мессии! Как сурово он обличает — словами Господа — неверующих иудеев с их кровавыми замыслами, называя их детьми сатаны! В своих посланиях Иоанн называет всех, кто бесчестит имя христианина, лжецами; всех, кто ненавидит своего брата, — убийцами; всех, кто произвольно грешит, — порождениями сатаны; он убеждает читателя не слушать учителей, отрицающих тайну воплощения, называет таковых антихристами и запрещает их даже приветствовать.[579] Его любовь ко Христу была так же велика, как его ненависть к антихристу. Ибо ненависть — это оборотная сторона любви. Любовь и ненависть — две стороны одного и того же чувства. Так, одно и то же солнце дает свет и тепло живому и ускоряет разложение мертвого.

До сих пор христианское искусство прекрасно сознавало эту двойственность Иоанна, изображая его с женственно чистым и нежным, но отнюдь не безвольным лицом и присвоив ему в качестве символа гордого орла, с распростертыми крыльями парящего над облаками.[580]

Апокалипсис и четвертое евангелие

Предложенное выше правильное представление о личности Иоанна устраняет главную трудность, вытекающую из предположения, что Апокалипсис и четвертое евангелие написаны одной и той же рукой.[581] В обоих случаях мы имеем дело с одним и тем же выдающимся, восторженным характером, способным на сильные проявления любви и ненависти, — с поправкой лишь на разницу между полной сил зрелостью и умудренной опытом старостью, между грохотом битвы и мирной тишиной. Богословие Иоанна неизменно, в том числе самые характерные его христологические и сотериологические особенности.[582] Больше ни один из апостолов не называет Христа Словом (Логосом). Евангелие Иоанна — это «одухотворенный» или идеализированный Апокалипсис. Даже стилистическая разница, столь бросающаяся в глаза при первом знакомстве, исчезает при ближайшем рассмотрении. Греческий язык Апокалипсиса изобилует гебраизмами в большей степени, нежели язык всех остальных новозаветных книг, и это вполне объяснимо, учитывая родство этой книги с еврейскими пророчествами, не имевшими аналогов в греческой классической литературе. Греческий язык четвертого евангелия чист, в нем нет ничего необычного, но евангелист Иоанн также проявляет прекрасное знание и глубокое понимание еврейской религии и сберегает самые чистые и замечательные ее части; стиль апостола отличается той же детской простотой и афористичной краткостью, что и Ветхий Завет; это всего лишь греческое тело, в котором живет еврейская душа.[583]