Есуй похоронила головы так, чтобы их забитые землей глазницы смотрели в долину. Привалила камнями, воткнула, по здешнему обычаю, кусок палки, повязала шестью разноцветными ленточками. И поставила пиалу с чаем. Копала и таскала камни сама. Ее телохранители сидели на камнях поодаль, молча смотрели. Не подошли. Она могла бы им приказать, но не захотела. Они думали: она колдует. Ее рисование тоже казалось им колдовством, воровством мгновений и обличий. Они наотрез отказались позировать. Сидели – нахохлившиеся, нечистые, молчаливые – и смотрели на нее. А она, утомившись рисованием, разминалась, танцевала, осыпала пустоту вязью обманчиво легких, коротких ударов.

Снова принималась рисовать, клала штрих за штрихом на бумагу, иногда злилась, рвала в клочья, но чаще смотрела, довольная. Получалось хорошо. Рвано, скупо, живо. Ей наконец удалось поймать жизнь этих склонов, горбатых всхолмий, ощеренных скалистых челюстей. Эта жизнь была круто замешана на смерти, здесь не жили, только выживали, сюда заходили и убегали прочь, а жить здесь – значило ускорять смерть и потому ощущать жизнь вдесятеро острее. И в самом деле, на бумагу словно выливалось, переходило все, кричавшее и бившееся, умиравшее под ее рукой. И воскресавшее на бумаге. Она велела телохранителям привести лошадь, молодую кобылицу, и взрезала ей горло над грудой камней, нагроможденной над головами. Хлынула кровь, – на камни, на подставленные ладони. Оставшееся в ладонях она бросила ветру. Порыв подхватил, разбил в капли, понес – далеко в долину, за реку. Труп бледные от страха телохранители и лагерные повара уволокли вниз. Есуй велела приготовить кобылицу на ужин. И ни один из местных за ужином не взял ни кусочка мяса в рот.

Она осталась в альплагере – вести дела, встречать и провожать альпинистов. Большей частью провожать, – от войны бежали наперегонки со слухами о ней. Во всем лагере осталось семеро русских, по нищете своей вынужденных ждать срока обратных билетов, и трое полусумасшедших американских юнцов, белозубо скалившихся в ответ на предупреждения. Один из них спросил Есуй, кто с кем воюет. Та ответила. Он переспросил: «Юэсэй? » «Ноу», – ответила Есуй. Американец счастливо закивал. Через пару дней троица собиралась затащить на вершину флажок какого-то американского колледжа. Есуй не возражала.

Еще остался Володя. Дней десять он болел. Его знобило и трясло, желудок не принимал ничего тверже бульона. Вызванный из Карамыка врач пожимал плечами: усталость, высота. Стресс. Да, стресс. Витамины, да. Бульон. По приказу Есуй Володю поили бульоном четырежды в сутки. Иногда Есуй сама поила его. На одиннадцатый день он встал на ноги. Леха и Витя, дежурившие подле него посменно, хотели забрать его с собой, вниз. Но Володя решил остаться. Почему – объяснять не стал. Остался, и все. Есуй ухмыльнулась вслед увозившему Леху с Витей джипу.

Но слухи оставались всего лишь слухами. На самом деле больше никто не воевал, не лез через перевалы. Караваны шли, как обычно, об Усун-бие и третьем сыне Бекболота ничего слышно не было. Под Сары-Ташем по-прежнему сидел спецназ и по-прежнему ничего не делал, не мешая никому ездить и ходить по своим делам. Оставшиеся в долине семьи беспрекословно подчинились Сапару. Капитан роты спецназа, державшей границу в Карамыке, благосклонно принял новое подношение и пообещал: все уладится, и войска больше сюда не пришлют.

В альплагерь приезжал Тура, хмурый, толстобокий, злой. Есуй накормила его, щедро напоила, сама подливала и подкладывала ему. Ее телохранители в это время держали его на мушке. Тура молчал, но, подвыпив, разговорился. Угрожал, но как-то вяло, смешно хвастался, потом начал жаловаться на трудности. Наконец, опасливо озираясь, прошептал Есуй на ухо, что хочет еще сына. Старшенький совсем слабый, задыхается, на лошадь вскочить не может. Говорят, не доживет до двадцати. Жена раздобрела, у нее только кольца да новые ожерелья на уме, а сына рожать не хочет. Вообще не хочет, говорит, – чуть не умерла, рожая, а на второй раз точно умрет. Что это за жена такая, боится рожать. Говорит, возьми вторую, пусть она родит. Так я взял, а она, дура, боится. Как увидела… ну, ты понимаешь, что увидела, боится, плачет, как ребенок. Кричит криком. Я привезу ее к тебе, Есуй, а? Все ж знают… ну, Режабибби, ну, жену Сапарову, ты ведь, в общем, знаешь.

Тура пыхтел и булькал, как переполненный бочонок, то принимался хихикать, то злился снова. Есуй кивала, говорила: да, да, привози обеих жен, посмотрим, они принесут тебе сильных сыновей, вот увидишь. Так принесут? Если принесут, золота дам, баранов, верблюдов много дам, дури дам, много-много, Тура богатый и сильный. И ты будешь много его рисовать с сыновьями, а второго сына, – он уже решил, – он назовет Толуем.

В конце концов он свалился под стол и зычно захрапел. Чтобы отнести его к кровати, потребовалось четверо мужчин. Назавтра он вскочил на копя, даже не помочившись поутру, и ускакал вместе с охраной, пообещав на днях привезти жен.

Но не привез. Есуй не пришлось обхаживать двух вздорных, раздобревших гусынь. Уехав от нее, Тура назавтра, за Карамыком, поклялся старшему сыну Бекболота, Еры, что Сапар виновен разве только в слабости. Ведьма украла его душу. Кровь и клятвопреступление – на ней, пришлой. С ее кровью все уйдет, с ее пеплом все развеется, и Еры вернется занять место отца. И Усун вернется, а он, Тура, займет место Сапара. Сапару они подарят почетную, без пролития крови, смерть, и никто Туру не упрекнет. Сын Бекболота оказался столь же мудр, как и его отец. Он согласился. Пообещал, что вся кровь будет искуплена кровью ведьмы, укравшей разум и сердце Сапap-бия. Позвал всех вместе выжечь заразу, восстановить прежнюю жизнь. Разве было плохо? В долине правило пять биев, и разве тощи были кони, разве мало денег текло в карманы? Сейчас ведьма, правящая от имени Сапар-бия, захотела забрать все себе. Ее нужно разорвать на клочки, напоить ее кровью каждый камень, каждый дом. Враги не могли взять нас силой, решили взять злым колдовством. Но вместе мы развеем зло по семи ветрам, под четырехглавым Тенгри, великим небом, и будем сильными, как прежде.

Капитан спецназа, слушавший их, снисходительно улыбался. Он окончил училище в Бишкеке и изо всех сил старался презирать «суеверия диких горцев». Его солдаты не улыбались. Они Есуй видели. Когда капитан вечером попытался пересказать услышанное, добавив собственные комментарии о «глупых суевериях», ответом ему была гробовая тишина. Солдаты смотрели в сторону, в землю, куда угодно, только не на него, а многие делали пальцами так, чтобы он не видел: чур, меня минуй. Вечером к капитану пришел его зам, командир первого взвода, и принес кусок свитой из конского волоса веревки, с одного конца обожженной, а с другого завязанной в тройной узел. Он сказал шепотом, что все понимает, перед солдатами, конечно, так и нужно, но вот, принес, кабы не случилось чего, пожалуйста, развяжите сами, а потом сожгите так, чтобы сперва загорелся необожженный конец. Капитан велел ему убираться, тот нырнул за дверь, но кусок веревки оставил на столе. Капитан, подождав несколько минут, схватил веревку и, ломая ногти, цепляясь зубами за вонючие, неподатливые петли, развязал узел. И сжег развязанную веревку в пламени зажигалки, морщась от смрада паленого конского волоса.

Когда Тура уехал, Есуй долго сидела и размышляла, глядя на долину внизу, на извилистую медленную реку в неглубоком каньоне, на высокую траву и белые гребни Алая. Жизнь, которую она уже посчитала своей, приросшей, прочной, снова выталкивала ее вовне. Теперь ее боялись все, даже Сапар, – а значит, она была врагом всем. Не этого ли она и хотела? Теперь ее приказа не смеет ослушаться никто. По крайней мере, пока она поблизости. Ведьма. Нечистое, опасное существо. Обреченное. Рано или поздно темнота вокруг сгустится и прыгнет – или болью в желудке после чашки кумыса, или выстрелом с дальнего склона.

Сапар слаб. Ему не хватает сил быть безжалостным. Его люди не верят ему. С Алая за ним не пойдут, даже если он пообещает горы золота где-нибудь за горами. Времена Чингиса прошли безвозвратно. Потомки его нукеров предпочитают жить прошлым, петь о нем у костров и привычно собирать дань с караванов, везущих дурь. Дани хватает на колготки женам и телевизоры, которые ловят здесь, в высокогорной глуши, только передачи со спутников. Хватает и на чашку водки, чтобы разбавить ею кумыс или чай, и на бензин. А что еще нужно хозяину стад? Ведь можно их расшевелить, столкнуть, – но как? За какую струну дернуть их провонявшие кизяком души? Припугнуть хорошенько? Но страх возвращается и поразит тебя же меж лопаток, в слепое беззащитное твое темя, в твою беспомощность. Но что тогда? Как быть? Уйти? Или – обрыв, гашетка, чека гранаты и тикающие секунды?