Обещанной дозы пленный не получил. Расспросив, его посадили без седла на тощую старую клячу, связали ноги под брюхом и гоняли клячу по кругу до тех пор, пока тот не умер. Начали в полдень, умер он к закату.

Глава 10

Угли еще тлели. В дощатой хибаре было душно. Юс, притворив за собой дверь, осмотрелся. Молотки, большой заржавелый молот, клещи, полдюжины старых щербатых напильников. Разбитое зубило. Мешки с древесным углем. Кадка для воды. Посаженная на низкий арчовый чурбак наковальня. Кожаный фартук, рукавицы. Ворох тряпок. В углу, прикрытое просаленной козлиной шкурой, – ружье. Тот самый «джезайл», который показывал Шавер. Тяжелая, длинная штуковина. Достает почти до крыши. А на крыше… Юс, глядя вверх, усмехнулся. Привстав на цыпочки, выдернул из-за доски угловатый сверток. Потянул узел на ремешке, развернул брезент.

Юс долго смотрел на то, что было в брезент завернуто. Потом нерешительно протянул руку. Погладил приклад. Покачал головой. Завернул в брезент опять, сунул под крышу, за доски. Совать наверх было сложнее, сверток был тяжелый. Но с третьего раза у Юса получилось.

И с цепью получилось тоже. Сталь звеньев оказалась мягкой. Сперва Юс прислушивался, не слышны ли снаружи шаги. Потом перестал. Зубило было изрядно разбитое, молоток так и норовил соскользнуть на пальцы. Юс попробовал разогнуть перерубленное звено. Не смог, разрубил звено надвое. Обернул обрывок цепи вокруг пояса. Взял стоявшую в углу длинную палку с окованным железом концом, вышел наружу и пошел наверх, – туда, где в распадок, приютивший летовку, бежал из узкой извилистой долинки ручей. Юсу никто не мешал.

Сверху были хорошо видны и распадок с летовкой, и стена пика Диамир над ним, увенчанная иззубленным ледовым гребнем. Виднелась и долина внизу, широкая, ступенчатая, в серо-голубых кляксах озер, с брошенной на склоны бурой ниткой дороги. Там, между похожим на гитару озерком и дорогой, примостился кишлак, глинобитно-жестяный муравейник. Там стояла машина, грузовик с крытым брезентом кузовом. Солнце сверкало на лобовом стекле.

Солнечный свет тек, будто жидкий свинец. Поверни лицо – невозможно терпеть даже сквозь закрытые веки. Солнце давит на глаза, давит на скулы, на губы. Не просто жжет, а раскаленным прессом вминает внутрь. Юс повязал на голову оторванный от рубахи клок. Но глаза защитить было нечем. Оставалось щуриться, отворачиваться – к тени каменных стен, к исполинским глыбам, оставленным отползавшим ледником. Юс подошел к самому леднику, к грязному ледовому обрывчику, из-под которого мутный, цементного цвета поток вырывался, чтобы тут же спрятаться под мореной.

Над ледником солнце плясало, дрожал пронизанный двойным светом воздух. Холодный. Щипал горло, как ветер равнинного февраля. Кружил голову, заставлял колотиться сердце. Прозрачный, – будто черное до синевы небо над гребнем заледенело и сочилось воздушным льдом вниз, и ото льда в легких пузырилась кровь, выплескивалась, шла носом. Юс, прижимая к лицу ладонь, спустился немного вниз, к уступу и выглаженному бараньему лбу, с которого падал ответвившийся от цементного потока ручей. Лег навзничь на горячий камень, заслонив рукой глаза. Нет, очень горячо. А рядом, под камнем, в тени – пробирает дрожь. Воздух знобкий, редкий. Лучше спуститься чуть ниже, к траве, к редким кустам. Там Юс примостился на кочке у ручья. Напился воды. С востока ветер пригнал редкие облака, и, глядя, как тени их ползут по склонам Диамира, Юс достал взятый в кузне заржавелый нож, поднял плоский, тонкий кусок мягкого, серого известняка и принялся писать. Податливый камень выкрашивался крохотными чешуйками, оставляя за иглой белую борозду. И долина, и облака, и солнце, – это были слова. Они ложились на камень штрихами, и Юс писал не так, как раньше, переливая на плоскость цвета и жизнь, а чертил точные, филигранные знаки, буквы поворотов кистью, углов, резких и слабых нажимов. Он пробовал нацарапать и обычные, книжные, выученные в школе слова, но они казались слишком рыхлыми, неплотными, в них было мало силы и смысла, их нужно было уплотнить, упростить, обусловить, загнать в символ, в простое узнаваемое целое. Иероглиф. Слово «гора» стало тремя штрихами, изобразившими гору. Это было удивительно и ново, и интересно. Повязка сползла с темени, открыв волосы солнцу, а Юс не замечал этого, и не заметил, как подошел к нему Шавер с ручным «калашом» на ремне за спиной.

– Эй, – сказал Шавер весело, а Юс вздрогнул и выронил камень. – Здорово, однако. А это чего?

Река?

– Это долина, – ответил Юс хмуро. – Не дописал я.

– А-а, – потянул Шавер. – А автомат где? Бросил, что ли?

– Какой автомат? – спросил Юс и, сообразив, добавил: – Не брал я автомата.

– Ты что, без автомата удирать вздумал?

– Куда удирать? – спросил Юс. – Туда, на лед? Или туда? Или, может, как козел, с камня на камень.

– Как козел! – Шавер захохотал. – Козел-мозел!

Отсмеявшись, утерся рукавом и крикнул: «Каримжон! » Юс увидел, как на дальнем склоне за ручьем, за кустами из-за камня показалась фигурка.

– О, – сказал Шавер. – А он тебя на мушке держал. Чтоб ты меня не подстрелил. А ты и автомата не взял. А удираешь.

– Я не удираю. Просто… надоело на цепи, вот и все. Я не собака.

– А как не на цепи? А если б ты убил кого? Нам говорили – убьешь. Запросто.

Юс вздохнул:

– Если б вы боялись, что я кого-нибудь убью, не стали б мне показывать, где оружие лежит. А потом рассказывать, что на козлов пойдете охотиться. Верней, на одного козла. Так?

Шавер сказал: «Козла-музла» и засмеялся:

– А Каримжон тебя стрелять хотел. Честное слово. Он такой. Бух, и все. У него и винт с оптикой.

А я говорю: нет, подожди, не стреляй. А вдруг он безоружный. И точно – безоружный. Автомат не взял.

– Разве вы, идя наверх, не проверили, взял я автомат или нет? – спросил Юс. Рисовать ему расхотелось и очень захотелось есть.

– Проверили-заверили, – сказал Шавер, хохотнув. – А вот и он, гляди!

Из-за камней вышел Каримжон. Винтовку он нес бережно, на ремне поперек груди. Скакнул с камня на камень, стряхнул попавшие на носок сапога брызги.

– Дюже хорошо ходить, – сказал Каримжон. – Теперь есть надо. Вниз ходить, есть хорошо.

И они гуськом, – спереди Шавер, за ним Юс, следом, шагах в десяти, Каримжон, – потянулись вниз, к летовке, над которой вились едва заметные дымки. Пекли лепешки к вечеру и, наверное, уже зарезали для Юса козу. При мысли об этом в его желудке громко забурчало.

– Прошло уже три недели, – сказал Рахим. – Это пустышка. Демоны, безумие. Может быть. Пусть. Но какой с него прок? Он слабей мальчишки, он ничего не может и не умеет. У него уже на трех с половиной тысячах идет носом кровь – и это после того, как почти на трех полмесяца камни таскал и жрал. Стадо коз съел. А пудовый камень едва поднимает. Ни верхом не ездит, ни стреляет, ничего вокруг не слышит и не видит. На камнях царапает. Псих. Нам что, его как бомбу во врагов кидать? Довести, выпустить – пусть безумствует. Да и то – кто его к себе подпустит?

– Но вы-то его к себе подпустили, – хаджи Ибрагим усмехнулся.

– Там были… другие обстоятельства.

– Так кто мешает эти обстоятельства создать? Почему-то ты никак не хочешь понять: в наши руки попал не просто человек, то-то и то-то умеющий. Попало оружие. Уникальное. И если мы не сумеем его применить – это наша вина, не оружия. Демон в этом человеке намного больше его самого. Что человеческая оболочка человека может, пока демон дремлет, – не важно. А оболочку эту, вместилище оружия, можно и нужно везти туда, где оно потребуется… Ты чуть не погиб, а все никак не хочешь и не можешь поверить. Понять можно. Словам верить мало, – поверить нужно своим личным нутром. Если нутро твое примет, что в каждом встречном может прятаться чудовище, для которого ты, со всеми твоими умениями убийцы, – как крыса перед тигром, которого ты и распознать-то никак не можешь, – каково тебе будет тогда? Мы и можем оставаться в здравом рассудке, пока не позволяем своему нутру верить в такие вещи. И пока верим в свою способность судить о людях и чудовищах.