А когда Бегемот, приложив грязный продранный рукав к глазу, воскликнул:

— Спасибо, друг, заступился за пострадавшего! — произошло чудо.

Приличнейший тихий старичок, одетый бедно, но чистенько, покупавший три миндальных пирожных, вдруг преобразился. Глаза его сверкнули боевым огнем, он побагровел, швырнул кулечек с пирожными на пол и крикнул:

— Правда! — детским голосом.

Затем он выхватил поднос, на котором были остатки погубленной Бегемотом шоколадной башни, взмахнул им и, сбив шляпу с толстяка, ударил его по голове сверху с воплем:

— У, саранча!

Прокатился такой звук, какой бывает, когда с грузовика сбрасывают листовое железо.

Толстяк, белея, повалился навзничь и сел в кадку с сельдью, выбив из нее фонтан селедочного рассола.

Второе чудо случилось тут же: сиреневый, провалившись в кадку, взмахнул желтыми ботинками и на чистом русском языке, без акцента, вскричал:

— Убивают! Милицию! Бандиты убивают!

Свист прекратился, в толпе покупателей мелькнули, приближаясь, два милицейских шлема.

Тогда Бегемот, как из шайки в бане окатывают лавку, окатил из примуса кондитерский прилавок бензином, и пламя ударило кверху и пошло жрать ленты на корзинах с фруктами.

С визгом кинулись бежать из-за прилавка продавщицы, и когда они выбежали, вспыхнули полотняные шторы на окнах, а на полу загорелся бензин.

Публика, с воем, визгом и криками, шарахнулась из кондитерского назад, смяв Павла Иосифовича и милиционеров, из-за рыбного гуськом с отточенными ножами рысью побежали к дверям черного хода. Сиреневый, выдравшись из кадки, весь в селедочном рассоле, перевалился через семгу и последовал за ними.

Зазвенели и посыпались стекла в выходных зеркальных дверях, а оба негодяя, и Коровьев, и обжора Бегемот, куда-то девались, а куда — неизвестно. Потом очевидцы рассказывали, что они взлетели вверх под потолок и там оба лопнули, как воздушные шары.

Не знаем — правда ли это.

Но знаем, что через минуту после этого они оба оказались на тротуаре бульвара, как раз у дома тетки Грибоедова.

Коровьев остановился у решетки и заговорил:

— Ба! Да ведь это писательский дом! Я очень много хорошего и лестного слышал про этот дом! Обрати внимание, Бегемот: приятно думать о том, что под этой крышей скрывается и вызревает целая бездна талантов.

— Как ананасы в оранжереях,— сказал Бегемот и, чтобы лучше полюбоваться на кремовый дом с колоннами через отделяющий его сад, влез на основание чугунной решетки.

— Совершенно верно,— согласился Коровьев,— и сладкая жуть подкатывается к сердцу, когда я подумаю, что, быть может, в этом доме сейчас зреет будущий автор «Дон Кихота», или «Фауста», или, черт побери, «Мертвых душ»! А?

— Страшно подумать,— подтвердил Бегемот.

— Да,— продолжал Коровьев,— удивительных вещей можно дождаться от этого дома, объединившего под своей кровлей несколько тысяч подвижников, решивших отдать свою жизнь на служение Мельпомены, Полигимнии и Талии! Возьмет кто-нибудь из них и ахнет «Ревизора» или «Онегина»!

— И очень просто,— подтвердил Бегемот.

— Да,— продолжал Коровьев и озабоченно поднял палец,— но! Если на эти нежные тепличные растения не нападет какой-нибудь микроорганизм, не подточит их в корне, если они не загниют! А это бывает с ананасами! Ой как бывает!

— Кстати,— осведомился Бегемот, щурясь через дыру в решетке.— Что они делают на веранде?

— Обедают,— сказал Коровьев,— добавлю к этому, дорогой мой, что здесь очень недурной и недорогой ресторан. А я, между тем, испытываю желание выпить большую ледяную кружку пива.

— И я тоже,— ответил Бегемот, и оба негодяя зашагали по асфальтовой дорожке под липами к веранде ресторана. Бледная и озабоченная гражданка в носочках, в белом беретике сидела на венском стуле у входа с угла на веранду. Перед нею на простом столе лежала толстая книга, в которую гражданка вписывала входящих в ресторан. Гражданка остановила входящих двух словами:

— Ваши удостоверения?..

Она с удивлением глядела на пенсне Коровьева и примус Бегемота, а также на его разорванный локоть.

— Я извиняюсь, какие удостоверения? — спросил Коровьев, удивляясь.

— Вы — писатели? — спросила гражданка.

— Безусловно,— с достоинством ответил Коровьев.

— Ваши удостоверения,— повторила гражданка.

— Прелесть моя…— начал нежно Коровьев.

— Я — не прелесть,— ответила гражданка.

— Это очень жаль,— разочарованно сказал Коровьев и продолжил: — Неужели для того, чтобы убедиться в том, что Достоевский — писатель, нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц «Преступления и наказания», и без всякого удостоверения вы сразу поймете, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было! Как ты думаешь? — обратился он к Бегемоту.

— Пари держу, что не было,— ответил тот, ставя примус на стол рядом с книгой и вытирая рукавом пот на лбу.

— Вы — не Достоевский,— сказала гражданка, сбиваемая с толку болтовней Коровьева.

— Почем знать, почем знать,— ответил тот.

— Достоевский умер,— сказала гражданка, но неуверенно.

— Протестую,— горячо сказал Бегемот,— Достоевский бессмертен!

— Ваши удостоверения, граждане,— сказала гражданка.

— Помилуйте, это в конце концов смешно…— не сдавался Коровьев.— Вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет! Почем вы знаете, какие замыслы роятся в моей голове? Или в этой голове? — И он указал на голову Бегемота, с которой тот тотчас снял кепку, как бы для того, чтобы гражданка лучше осмотрела ее.

— Пропустите, граждане! — нетерпеливо сказала она. Коровьев и Бегемот посторонились и пропустили какого-то писателя в сером костюме, в летней без галстуха белой рубашке, воротник которой лежал на воротнике пиджака, и с газетой под мышкой. Писатель приветливо кивнул гражданке и на ходу поставил в подставленной ему книге какую-то закорючку и проследовал на веранду за трельяж.

— Положение наше затруднительно,— сказал Коровьев Бегемоту,— нелепо, как быть…

Бегемот горько развел руками и надел кепку на круглую голову, поросшую чем-то очень похожим на кошачью шерсть.

И в тот момент негромко прозвучал над головой гражданки голос:

— Пропустите, Софья Павловна.

Гражданка с книгой изумилась; в зелени трельяжа возникла белая фрачная грудь и клинообразная борода флибустьера. Он приветливо глядел на двух сомнительных оборванцев, делая пригласительный жест.

Авторитет Арчибальда Арчибальдовича был слишком ощутимой вещью в ресторане, которым он заведовал.

Софья Павловна покорно спросила:

— Как ваша фамилия?

— Панаев,— вежливо отвел Коровьев.

Гражданка записала фамилию и подняла вопросительный взор на Бегемота.

— Скабичевский ^{281},— пропищал тот, почему-то указывая на свой примус.

Софья Павловна записала и эту фамилию и пододвинула книгу посетителям, и они расписались.

Коровьев против слова «Панаев» написал: «Скабичевский», а Бегемот против Скабичевского: «Панаев». Арчибальд Арчибальдович, поражая Софью Павловну, очаровательно улыбаясь, повел гостей к лучшему столику в противоположном конце веранды, у самой, играющей в боковом солнце, зелени трельяжа.

Софья же Павловна, моргая от изумления, долго изучала странные записи посетителей в книге.

Официантов Арчибальд Арчибальдович удивил не менее, чем Софью Павловну. Он лично отодвинул от столика стул, приглашая сесть Коровьева, мигнул кому-то, что-то шепнул, и два официанта засуетились вокруг столика и двух оборванцев, из которых один свой примус поставил рядом со своим порыжевшим ботинком на пол. Немедленно скатерть в желтых пятнах исчезла со столика, в воздухе взметнулась белейшая, как бедуинский бурнус, другая скатерть, и Арчибальд Арчибальдович уже шептал тихо, но выразительно, склоняясь к уху Коровьева:

— Чем прикажете потчевать?.. Балычок имею особенный… у архитекторского съезда оторвал…