— Пожар! Горим!

В пламени из столовой в гостиную прошли к окну трое мужчин, первый — рослый, темный, в плаще, второй — клетчатый, третий — прихрамывающий, и одна нагая женщина. Они появились поочередно на подоконнике, были обстреляны и растаяли в воздухе.

Воланд, нанявший у Никанора Ивановича квартиру в четверг, в субботу на закате покинул ее вместе со своей свитой.

^{Глава XXVII}

Последние похождения Коровьева и Бегемота

Неизвестно, куда именно направились временные жильцы горящей квартиры № 50 и где они разделились, но известно, что у зеркальных дверей торгсина на углу Арбата и Смоленского рынка в обеденную пору появился длинный гражданин в клетчатом костюме и с ним черный крупный кот.

Ловко извиваясь в кипящей толпе народу, гражданин открыл первую дверь торгсина. Но тут маленький, костлявый, хмурый и недоброжелательный швейцар преградил ему путь и злобно сказал:

— С котами нельзя! Нельзя!

— Я извиняюсь,— задребезжал длинный и приложил узловатую руку к уху, как тугоухий,— где вы видите кота?

Швейцар выпучил глаза, и было от чего: никакого кота у ног гражданина не было, а за плечом его виднелся толстяк в рваной кепке, действительно немного смахивающий на кота. В руках у него имелся примус.

Парочка этих посетителей почему-то не понравилась швейцару-мизантропу.

— У нас только на валюту,— прохрипел швейцар, злобно глядя из-под лохматых, как бы молью траченных бровей.

— Дорогой мой! — задребезжал длинный, сверкая глазом из разбитого пенсне.— А откуда же вам известно, что у меня ее нету? Вы судите по костюму? Никогда не делайте этого, драгоценнейший мой! Вы можете ошибиться, и притом самым зловещим образом. Припомните хотя бы историю знаменитого калифа Гарун аль-Рашида ^{280}. Но, откинув в данном случае эту историю в сторону, я хочу сказать, что весьма возможно, что я пожалуюсь на вас заведующему и порасскажу о вас ему таких вещей, что вам придется покинуть ваш пост здесь между сверкающими зеркальными дверями.

— У меня, может быть, полный примус валюты,— запальчиво встрял в разговор и котообразный толстяк.

Сзади уже напирала и сердилась публика. С ненавистью и сомнением глядя на диковинную парочку, швейцар посторонился, и наши знакомые Коровьев с Бегемотом очутились в магазине.

Здесь они первым долгом осмотрелись, и затем звучным голосом, слышным решительно во всех углах магазина, Коровьев объявил:

— Прекрасный магазин! Очень, очень хороший магазин!

Публика от прилавков обернулась и почему-то с изумлением поглядела на говорившего, хотя хвалить магазин у Коровьева были основания.

Ситцы богатейших расцветок штуками лежали в клетках. За ситцами шли миткали и шифоны, сукна фрачные… Далее шли штабеля коробок с обувью, и несколько гражданок сидели на низеньких стульчиках, имея правую ногу в старой потрепанной туфле, а левую — в новенькой сверкающей лодочке, которой они и топали в коврик. В отдалении пели патефоны.

Но, минуя все эти прелести, Коровьев и Бегемот направились прямо в гастрономическое отделение, к стыку его с кондитерским отделением. Здесь было просторно, не стояли и не напирали стеной на прилавок гражданки в платочках и беретиках, и за зеркальными рамами прилавков виднелись такие вещи, что положительно спирало дух и слюни сами собой скоплялись во рту.

Низенький, совершенно квадратный человек, бритый до синевы, в роговых очках и в шляпе без подтеков на ленте, в сиреневом пальто и лайковых рыжих перчатках, стоял у прилавка и что-то повелительно мычал.

Продавец в чистом белом халате и синем беретике обслуживал сиреневого толстяка. Острейшим ножом он снимал с жирной, чуть не плачущей розовой лососины похожую на змеиную с серебристым отливом шкуру.

— И это отделение великолепно,— торжественно признал Коровьев,— и иностранец симпатичный.— Он благожелательно указал пальцем на сиреневую спину.

— Нет, Фагот, нет,— задумчиво ответил Бегемот,— ты, дружок, ошибаешься! В его лице чего-то не хватает!

Сиреневая спина почему-то вздрогнула, но, вероятно, случайно, ибо не мог же иностранец понимать то, что говорили по-русски Коровьев со своим спутником.

— Кароши? — строго спрашивал сиреневый толстяк.

— Мировая-с,— отвечал продавец, кокетливо ковыряя острием ножа под шкурой.

— Кароши люблю… плохой нет,— мрачно говорил иностранец.

— Как же-с! — восторженно отвечал продавец.

Наши знакомые немного передвинулись в сторону, туда, где углом к рыбному подходил кондитерский и фруктовый прилавок.

— Жарко сегодня,— обратился Коровьев к молоденькой продавщице и у нее же осведомился: — Почем мандарины?

— Тридцать копеек кило,— ответила та презрительно.

— Все кусается,— вздохнув, заметил Коровьев,— э, эх…— Подумав, он пригласил спутника: — Кушай, Бегемот!

Толстяк примус сунул под мышку, взял из пирамиды верхний мандарин и тут же со шкурой сожрал его, а затем принялся за второй. Продавщицу обуял смертельный ужас.

— Вы с ума сошли! — вскричала она, белея.— Чек подавать! Чек! — и уронила конфетные щипцы.

— Душенька, милочка-красавица,— зашептал Коровьев, перегибаясь через прилавок и подмигивая продавщице,— не при валюте мы сегодня… Ну, что ты поделаешь! Но клянусь вам, в следующий же раз и уже никак не позже понедельника отдадим все чистоганом. Мы здесь недалеко… на Садовой.

Бегемот, проглотив третий мандарин, сунул лапу в хитрое сооружение из шоколадных плиток, выдернул одну нижнюю, отчего все рухнуло, и проглотил ее вместе с золотой оберткой.

Продавцы за рыбным прилавком как окаменели со своими ножами в руках, иностранец в сиреневом повернулся к грабителям, и тут обнаружилось, что Бегемот не прав: у сиреневого не не хватало чего-то в лице, а, наоборот, скорее было лишнее — висящие щеки и бегающие глазки.

Продавщица сделалась пунцовой и тоскливо прокричала на весь магазин:

— Палосич! Палосич!

Немногочисленная публика вся повернулась к безобразнику с примусом, подошли из ситцевого отделения, а Бегемот отошел от кондитерских соблазнов и запустил лапу в бочку с надписью «Сельдь керченская, отборная», вытащил парочку, их проглотил, выплюнув хвосты. Отчаянный крик:

— Палосич! — повторился, за рыбным прилавком гаркнул продавец в эспаньолке:

— Ты что же это делаешь, гад?!

Павел Иосифович уже спешил к месту действия. Это был представительный мужчина в белом, как хирург, и с карандашом, торчащим из кармашка. Видимо, Павел Иосифович был опытным и решительным человеком. Он вмиг оценил положение, все понял и махнул рукой вдаль, скомандовав:

— Свисти!

И, выскочив из дверей на шумный угол, швейцар залился зловещим свистом. Публика столпилась вокруг негодяев, и тогда вступил в дело Коровьев.

— Граждане! — вибрирующим тонким голосом прокричал он.— Что же это делается? Ась? Позвольте вас спросить! Бедный человек,— он указал на Бегемота, немедленно скроившего плаксивую физиономию,— бедный человек целый день починяет примуса, проголодался… Откуда ему взять валюту?

Павел Иосифович крикнул сурово:

— Ты это брось! — и махнул вдаль нетерпеливо. Трель у дверей загремела отчаяннее и веселей.

Но Коровьев, не смущаясь, продолжал:

— Откуда? Голодный он… Жарко еще… Ну, взял на пробу, горемыка, мандарин… И вся-то цена этому мандарину три копейки! И вот уж они свистят, как соловьи! А ему можно? А? — И тут Коровьев указал на сиреневого толстяка, у которого на лице выразилось сильнейшее неудовольствие и тревога.— Кто он такой? А? Откуда приехал? Зачем? Звали мы его, что ли? Конечно,— саркастически кривя рот, орал бывший регент,— он, видите ли, весь сиреневый, морду разнесло, он весь валютой набит… А нашему? А? Горько! Мне горько!

Вся эта глупая, нелепая, бестактная и, вероятно, политически вредная речь заставила гневно содрогнуться Павла Иосифовича, но, как это ни странно, в глазах столпившейся публики, и в очень многих глазах, вызвала… сочувствие!