Первым показался шагом едущий мимо решетки сада конный милиционер, за ним шлемы двух пеших. Засим грузовик, набитый стоящими музыкантами, частью одетыми в гимнастерки, частью в штатское. Далее — крайне медленно двигающаяся похоронная открытая машина. На ней гроб в венках, а по углам площадки — четыре стоящих человека: три мужчины, одна женщина. Даже на расстоянии Маргарита разглядела, что лица у двух, обращенные к решетке, были растерянные. В особенности это было заметно в отношении гражданки, стоявшей в левом заднем углу автодрог. Толстые серые щеки гражданки в модной кокетливой шляпке в виде петушьего гребешка распирало как будто изнутри какою-то пикантной тайной, в заплывших глазках бродили двусмысленные огоньки, а губы складывались против воли, по-видимому, в столь же двусмысленную улыбочку. Казалось, что вот еще немного — и она подмигнет на покойника и скажет: «Видали вы что-нибудь подобное? Прямо мистика!»
В задней части дрог на подставке стояли в горшках цветы, и Маргарита тотчас разглядела четыре бледно-фиолетовых гиацинта. «Те самые…» — подумала она. Немедленно за сим она увидела и двух покупателей гиацинтов, трепавшихся насчет Поплавского в троллейбусе.
Они оба шли в первом ряду непосредственно за машиной. Потекли за ними и другие граждане, тоже в чинных рядах, все без кепок и шляп. И все они старались иметь вид печальный, приличествующий случаю, вид многозначительный и солидный, и у всех на лицах и даже в походке чувствовались недоумение, смущение и неуверенность.
Маргарита провожала глазами шествие, прислушиваясь к тому, как уныло турецкий барабан на грузовике выделывал одно и то же: «Бум-с… бум-с… бум-с». Трубы, отъехав, смягчились, и опять стали слышны деловитые гудки машин, в вальсе обегавших здание Манежа.
«Какие странные похороны…— думала Маргарита.— Интересно бы узнать, кого это хоронят?»
— Берлиоза Михаила Александровича,— послышался рядом носовой мужской голос,— председателя Миолита.
Удивленная Маргарита повернулась и увидела на своей скамейке нового гражданина. Трудно было сказать, откуда он взялся, ибо только что еще никого не было. Очевидно, бесшумно подсел в то время, когда Маргарита загляделась на процессию и, очевидно, в рассеянности вслух задала свой вопрос.
Процессия тем временем приостановилась, вероятно, задержанная впереди семафором.
— Да,— продолжал неизвестный гражданин,— удивительное у них теперь настроение. Везут покойника, а думают только о том, куда девалась голова. Видите, какие у них растерянные лица?
— Какая голова? — спросила Маргарита, покосившись на соседа и удивляясь тому, как он одет.
Гражданин был маленького роста, пламенно-рыжий, с клыком, в котелке, в крахмальном белье, в полосатом добротной материи костюме и в лакированных туфлях. Галстух его пламенел не хуже, чем волосы под сдвинутым на затылок котелком.
— Да, изволите ли видеть,— охотно пояснил гнусавящий рыжий сосед,— голову у покойника сегодня утром стащили из гроба в Грибоедовском зале.
— Как же это может быть? — невольно спросила Маргарита, вспомнив в то же время шептание в троллейбусе.
— Черт его знает! — развязно ответил рыжий.— Бегемота бы надо об этом спросить. Все было в полном порядке. Утром сегодня подвалили еще венков. Ну, стали их перекладывать, устраивать как покрасивее, глядят — шея есть, в черном платке, а голова исчезла! То есть вы не можете себе представить, что получилось. Буквально все остолбенели. И, главное, ничего понять нельзя! Кому нужна голова? Да и кто и как ее мог вытащить из гроба, пришита она была хорошо. И такое гадкое, скандальное положение… Кругом одни литераторы…
— Почему литераторы? — спросила Маргарита, и глаза ее загорелись.— Позвольте. Позвольте… Это который под трамвай попал?
— Он, он,— ласково улыбнувшись, подтвердил неизвестный.
— Так это, стало быть, литераторы за гробом идут? — спросила Маргарита, привстав и оскалившись.
— Как же, как же.
Маргарита, не заметив, что упал на землю и второй букетик, стояла и не спускала глаз с процессии, которая в это время колыхнулась и тронулась.
— Скажите,— наконец выговорила она сквозь зубы,— вы их, по-видимому, знаете, нет ли среди них Латунского, критика?
— Будьте любезны,— охотно отозвался сосед и привстал,— вон он с краю… в четвертом ряду, с этим длинным, как жердь, рядом… Вон он!..
— Блондин? — глухо спросила Маргарита.
— Пепельного цвета… Видите, глаза вознес к небу…
— На патера похож?
— Вот, вот…
— Ага, ага,— ответила Маргарита и перевела дыхание,— а Аримана не видите?
— Ариман с другой стороны… вон мелькает лысина… {233} кругленькая лысина…
— Плохо видно,— шепнула Маргарита, поднимаясь на цыпочки, и еще спросила: — Еще двое меня интересуют… Где Мстислав Лавровский? {234}
— Лавровского вы сейчас увидите, он в машине едет сзади… Вот пройдут пешие…
— Скажите, хотя, впрочем, это вы, наверное, не знаете… Кто подписывается «З. М.»? {235}
— Чего ж тут не знать! Зиновий Мышьяк. Он, и никто иной.
— Так,— сказала Маргарита,— так…
За пешими потянулся ряд машин. Среди них было несколько пустых таксомоторов с поваленными набок флажками на счетчиках, один открытый «линкольн», в котором сидел в одиночестве плотный, плечистый мужчина в гимнастерке.
— Это Поплавский, который теперь будет секретарем вместо покойника,— объяснял рыжий, указывая рукою на «линкольн»,— он старается сделать непромокаемое лицо, но сами понимаете… его положение с этой головой… А! — вскричал рыжий.— Вон, вон, видите… в «М-один»… вон Лавровский!
Маргарита напряглась, в медленно движущемся стекле мелькнули смутно широкое лицо и белый китель {236}. Но машина прошла, а затем наступил и конец процессии, и не было уже слышно буханья турецкого барабана.
Маргарита подняла фиалки и села на скамейку.
— А вы, как я вижу, не любите этих четырех до ужаса,— сообщил, улыбаясь, разговорчивый сосед.
Маргарита на это ничего не ответила, лишь скользнула взглядом по своему вульгарно и цветисто одетому соседу. Но глаза ее как будто бы выцвели на время, и в лице она изменилась.
— Да-с,— продолжал занимать беседой Маргариту Николаевну гражданин в котелке,— возни с покойником не оберешься. Сейчас, значит, повезли его в крематорий. Там Поплавскому речь говорить. А какую он речь скажет, предоставляю вам судить, после этой историйки с головой, когда у него в голове все вверх тормашками. А потом с урной на кладбище… Там опять речь… И вообще я многого не понимаю… Зачем, к примеру, гиацинты? В чем дело? Почему? Почему понаставили в машину эти вазоны? С таким же успехом клубнику можно было положить или еще что-нибудь… Наивно все это как-то, Маргарита Николаевна!
Маргарита вздрогнула, повернулась.
— Вы меня знаете? — надменно спросила она.
Вместо ответа рыжий снял с головы котелок и взял его на отлет.
«Совершенно разбойничья рожа»,— подумала Маргарита, вглядываясь в неизвестного и убеждаясь, что он в довершение всего и веснушками утыкан, и глаз у него правый не то с бельмом, не то вообще какой-то испорченный глаз.
— А я вас не знаю,— сказала сухо Маргарита. Кривой усмехнулся и ответил:
— Натурально вы меня не знаете. Ну-с, я послан к вам по дельцу, Маргарита Николаевна!
Услышав это, Маргарита побледнела и отшатнулась.
— С этого прямо и нужно было начать,— заговорила она,— а не молоть черт знает что про отрезанную голову. Вы меня хотите арестовать?
— Да нет! Нет! — вскричал рыжий.— Пожалуйста, не беспокойтесь! Что это такое? Раз заговорил, значит, уж и арестовывать! Важнейшее дело. И поверьте, уважаемая Маргарита Николаевна, если вы меня не будете слушать, впоследствии очень раскаетесь!