И тогда я вспомнил про свою почту и понял, что она мне просто необходима. Я позвонил, чтобы пришла медсестра, и попросил ее снова связаться с Джоном Сильвой. Он должен был принести мне мою почту. У него был ключ к моей квартире, (Так ли это здесь, в этом временном континууме?) В особенности мне нужны были письма от Мэри.

Джон не пришел, а через некоторое время после обеда меня навестил доктор. Он не стал меня осматривать, а с задумчивым видом уселся на стул.

— Мистер Сильва, — заговорил наконец доктор, — рассказал мне, что вам кажется, будто пьеса «Теспис» была утеряна.

Я снова насторожился. Им не удастся запрятать меня в сумасшедший дом.

— Вы поклонник творчества Гилберта и Салливана, доктор?

— Нет, не поклонник, однако я видел несколько оперетт, включая и «Теспис», около года назад. А вы знакомы с этой опереттой?

— Да. — Я кивнул и принялся тихонько напевать соло Меркурия; пожалуй, не стоит говорить ему, что я присутствовал на спектакле «Теспис» в Лондоне в 1871 году.

— В таком случае вы не считаете, что партитура пропала? — спросил доктор.

— Очевидно, нет, поскольку мне она знакома.

Это его озадачило. Он откашлялся и попытался зайти с другой стороны.

— Мне кажется, мистер Сильва думает, будто вы считаете, что побывали в прошлом…

Я чувствовал себя матадором, который сражается с быком. Мне это почти нравилось.

— Это наша с ним шутка, личная, — пояснил я доктору.

— Шутка?

— Мистер Сильва и я частенько обсуждали путешествия во времени.

— И все же, — продолжал доктор, в голосе которого зазвучало вселенское терпение, — именно по этому поводу вы решили с ним пошутить? Вы заявили ему, что ноты «Теспис» утеряны?

— А почему бы и нет?

— У вас есть какая-нибудь уважительная причина желать, чтобы ее вовсе не существовало на свете?

— Нет, естественно, нет.

Доктор снова задумчиво на меня поглядел:

— Вы сказали, что видели «Теспис». Когда это было?

— Мне трудно вспомнить точно, — пожав плечами, ответил я. — А очень нужно?

— Может быть, год назад, в декабре?

— Именно тогда вы видели оперетту, доктор? — Да.

— Вполне возможно, что это было в декабре прошлого года.

— День был просто отвратительным, — проговорил доктор. — Когда я ходил на спектакль. Ледяной дождь. Вспоминаете?

Неужели он пытается поймать меня в ловушку? Если я сделаю вид, что вспомнил, окажутся ли его слова полнейшей чепухой?

— Доктор, — сказал я, — понятно, что я не совсем здоров, и не стану делать вид, что припоминаю все до мельчайших подробностей. А что приходит на память вам? — Я перекинул мяч на его сторону поля.

— В тот день в театре свободных мест не было, несмотря на погоду, — проговорил доктор. — Многие пришли на спектакль только потому, что играли «Теспис». Эту пьесу ставят редко, и потому мало кто с ней знаком. Единственная причина, по которой я тоже отправился в театр. Если бы партитура «Теспис» пропала и если бы речь шла о какой-нибудь другой пьесе, я бы и вовсе остался дома. Именно поэтому, придя в сознание, вы сказали мистеру Сильве, что музыки не существует?

— В каком смысле?

— Что в этом случае вы тоже не стали бы выходить на улицу?

— Я вас не понимаю.

— Вы же попали в автомобильную катастрофу, сэр.

— И потому я здесь? Вы это хотите сказать? — Я сердито на него уставился.

— Нет, сэр. Ведь мы говорим о событиях годичной давности. Речь идет о вашей жене.

Когда я услышал его слова, у меня возникло ощущение, что кто-то вонзил острый клинок прямо мне в сердце. Я попытался приподняться, опираясь на локоть, но рядом оказалась медсестра и заставила меня снова опуститься на постель. Я не заметил, когда она вошла.

— Вы помните? — спросил доктор.

Что я должен был помнить? Что могло быть самым худшим?

— Моя жена погибла?

Скажи, что это не так. Пожалуйста, скажи, что я ошибся… Однако доктор немного расслабился, вздохнул и произнес:

— Значит, вы все-таки помните.

Я перестал сражаться. В их истории было одно непонятное мне место.

— В таком случае почему я в больнице? Отвечайте!

— Значит, вы не помните?

— Скажите.

Он собирался заставить меня посмотреть реальности в глаза. Его реальности. Реальности этого временного пути. Я ждал, что он скажет.

— С того самого момента вы находитесь в состоянии депрессии. Вы пытались совершить самоубийство. Мы вас спасли. И постараемся вам помочь, — пообещал он.

Я не шевелился. Молчал. Разве кто-нибудь в состоянии мне помочь?

Мне удалось изменить историю. Но я не могу вернуться назад.

Я получил «Теспис». И потерял Мэри.

Для птиц

В 1978 году некий французский журнал мод решил подготовить выпуск для рынка США, и его американский редактор попросил меня написать рассказ, где фигурировал бы модельер.

На самом деле все, что я знаю о модельерах — да и вообще об одежде, — можно взять и засунуть между клавиш пишущей машинки, ничуть не затруднив им работу. Но сумму мне предложили весьма заманчивую, да и вообще это был вызов моим писательским способностям, поэтому в ноябре семьдесят восьмого я написал рассказ «Для птиц», получил обещанный гонорар и предвкушал уже чувство новизны, которое я испытаю, увидев свою фамилию в журнале мод.

Увы, меня ужасно разочаровали — по до сих пор неизвестной мне причине французские издатели отказались от своего намерения. (А если кто-то из вас, умники, сейчас сочинил некую теорию на этот счет, то хочу сообщить: редактор заверил меня, что мой рассказ не имел никакого отношения к принятому решению.)

Так или иначе, я направил рассказ Джорджу Скизерсу, и он был опубликован в майском номере журнала Азимова.

Чарльзу Модайну было уже около сорока, и он отличался отменным здоровьем, однако, несмотря на это, ни разу не бывал в космосе. Чарльз, конечно же, видел космические станции по телевизору и время от времени читал про них в газетах и журналах, но не более того.

По правде говоря, космос его совершенно не интересовал. Он родился на Земле, и Земли ему было вполне достаточно. Когда ему хотелось переменить обстановку, Чарльз отправлялся на море, потому что был заядлым и весьма умелым моряком.

Поэтому он испытал настоящее отвращение, когда представитель Корпорации космических поселений сообщила, что для выполнения заказанной ему работы Чарльзу придется покинуть Землю.

— Послушайте, — заявил Модайн, — я не имею к космосу никакого отношения. Я занимаюсь тем, что моделирую одежду. Мне ничего не известно про ракеты, ускорение, траектории и тому подобные вещи.

— Зато мы в этом отлично разбираемся. Так что не беспокойтесь, — ответила его собеседница.

Ее звали Найоми Баранова, и у нее была необычная походка — походка человека, который провел в космосе так много времени, что не очень понимает, какой в данный момент является сила тяготения в том месте, где он находится.

Одежда, с раздражением заметил Модайн, служила Барановой лишь для того, чтобы прикрывать наготу — и ни для каких других целей. Видимо, эта женщина прекрасно чувствовала бы себя в какой-нибудь бесформенной брезентовой накидке.

— А зачем мне отправляться на эту станцию? — поинтересовался он.

— Из-за вашей профессии. Мы хотим, чтобы вы для нас кое-что сконструировали.

— Одежду?

— Крылья.

Модайн задумался. Его большой бледный лоб всегда слегка розовел, когда модельер предавался размышлениям, — по крайней мере так ему говорили. На этот раз если он и покраснел, то во многом потому, что Чарльз разозлился.

— А разве здесь я этого сделать не смогу?

Баранова твердо и уверенно покачала головой. У нее были темные, чуть рыжеватые волосы с проблесками седины, и казалось, ее это совершенно не беспокоило.