— Я ж тебе задам трепку! — крикнул он в ряды скамеек своим звонким, задорным голосом.
Впечатление получилось неожиданное, но картина не удалась. Митька совсем некстати оживил ее. Но от этого неудачного зрелища дети развеселились, казалось, еще больше.
Снова раздвинулся самодельный занавес, и на этот раз Юрик, одетый маркизой, в подоткнутой со всех сторон Евгешиной юбке, в парике, сделанном из пакли искусными руками Фридриха Адольфовича, сидел в кресле в мечтательно-задумчивой позе, а Мая, в костюме пажа, тоже наскоро сооруженном из шелковых платков, набранных со всего дома, подавала ему букет, став перед ним на одно колено. Эта картина могла бы считаться самой удачной из всех и на нее возлагались все надежды доброго Фридриха Адольфовича, если бы…
Ах, это если бы!
Еще вначале представления в саду за искусно задрапированной и перевитой зеленью задней декорацией слышалось изредка какое-то подозрительное мычание. Это заявлял о своем существовании сын Буренки, привязанный на длинную веревку и щипавший траву на садовой поляне за площадкой, предназначенной для представления. Длинная веревка позволила ему подобраться к самой сцене вплотную, и в ту самую минуту, когда Юрик-маркиза с любезной улыбкой принимал букет от пажа-Маи, задняя стенка неожиданно распахнулась и в нее просунулась недоумевающая, любопытная голова с маленькими рожками и чрезвычайно глупыми глазами, глядевшими на всех с таким явным недоумением, что и публика, и артисты разразились дружным взрывом хохота. Этот хохот, казалось, ободрил теленка; он храбро шагнул на сцену, просунул голову между прелестным пажом и очаровательной маркизой, и — гам! — душистого букета как и не бывало. Теленок быстро выхватил его из рук пажа и уничтожил в одну минуту с поразительным аппетитом. Тут уже хохот среди зрителей и актеров достиг высшего предела. Хохотали хозяева, хохотали гости, хохотали крестьяне. Занавес сдвинулся под оглушительные взрывы этого хохота.
Красный, взволнованный Фридрих Адольфович, не на шутку рассерженный неожиданным появлением незваного гостя, стал изо всех сил гнать злополучного теленка со сцены, а тот, думая, что с ним играют, скакал такими уморительными прыжками, убегая от своего преследователя, что чуть не уморил детей со смеха.
Наконец теленка убрали, к общему благополучию; дети заняли свои места и занавес снова раздвинулся, для последней картины.
На этот раз Сережа изображал маленького нищего, заблудившегося в лесу, а над ним стоял в белой одежде, с крыльями за спиною, его ангел-хранитель — Бобка.
Это было такое трогательно-прелестное зрелище, что публика мигом забыла свой недавний хохот и приключение с теленком. Зрители, казалось, были растроганы до слез. Бобка со своими рыженькими кудельками, с поднятым к небу милым личиком, действительно как нельзя более, всем своим внешним видом походил на маленького ангела.
Бобка старался не двигаться и стоял как вкопанный. Ему было приятно сознавать, что на него обращены взоры зрителей, что им любуются, что он очень мил в эту минуту.
И вдруг до ушей мальчика донесся нежный, милый голосок, воскликнувший с восторгом:
— Милый мой Боби! Дорогой Боби! Как ему идет этот костюм! Он настоящий маленький ангел!
Что возглас этот принадлежал Лидочке, Бобка не сомневался, но каким образом могла Лидочка видеть его, Бобку, в его костюме маленького ангела, этого уже мальчик понять не мог. Он быстро взглянул в ту сторону, где сидела слепая, и… даже дыхание захватило от волнения и неожиданности в груди ребенка.
Прелестные, кроткие глаза Лидочки, с самой восторженной радостью, поблескивая слезами, смотрели на него прямо в упор, смотрели так ясно, светло и определенно, как не могли бы смотреть слепые, незрячие глаза. И в одно мгновение Бобка сообразил и понял все. Сомнений не было: Лидочка прозрела! Лидочка не слепая больше. Ей вернули зрение в губернском городе!
И в одну секунду мальчик с громким радостным криком бросился в публику, расстроив картину, и, путаясь в своей длинной белой рубашонке, кинулся к сестре и замер в ее объятиях.
Остальные дети последовали его примеру. В одну минуту окружили они Лидочку, целовали ее наперерыв, закидывали вопросами. Но Лидочка ничего не могла отвечать от волнения, она только с восторгом вглядывалась в дорогие ей личики братьев, осыпая их горячими, нежными поцелуями. Вместо нее Юрий Денисович решил рассказать сыновьям о новом радостном событии.
— Да, дети, Лидочка не слепая больше, — начал Юрий Денисович глубоко растроганным, счастливым голосом, — она прозрела с Божией помощью, Господь послал своего доброго ангела спасти ее от слепоты. Князь Виталий, по приезде нашем в город, после трудной, серьезной операции вернул зрение вашей сестрице. Поблагодарите же его хорошенько, дети. Он добрый волшебник нашей семьи. Он избавил нас от большого несчастья.
Едва Юрий Денисович успел произнести последние слова, как мальчики в одну минуту окружили князя. Бобка вскарабкался к нему на колени и буквально душил поцелуями. Его старшие братья жали руки молодого доктора и со слезами на глазах называли его спасителем Лидочки.
Но князь Виталий отклонил от себя все эти благодарности.
— Вы ошибаетесь, друзья мои, — сказал он, — если считаете добрым волшебником меня… Не будь у вас одного прекрасного, чуткого и доброго человека в семье, я бы никогда и не узнал о вашем несчастье и не мог бы вылечить вашу сестрицу. Но один человек писал мне отсюда, усиленно прося приехать к вам и совершить доброе дело. Этот человек предлагал мне даже деньги из своих скромных сбережений на дорогу и молил меня в письмах испробовать все средства, чтобы спасти маленькую слепую для ее семьи, которую он, этот добрый человек, успел так горячо полюбить. Знаете ли, о ком я говорю, милые дети?
И дети разом поняли, о ком говорил князь Виталий.
Добрый маленький человечек, скромно приютившийся тут же в сторонке, молча улыбался издалека.
Что-то кольнуло прямо в сердце Юрика при виде этого милого, кроткого лица, этой чудной, ласковой улыбки.
«А мы-то смеялись над ним! — вихрем пронеслось в его головке. — Мы смеялись над ним, а он… он… добрый, чудный, великодушный, чем он отплатил за все обиды…»
И с брызнувшими из глаз слезами он бросился на шею толстенького маленького человечка, сделавшего такое доброе дело и, обливая слезами его лицо и руки, шептал:
— О, как я люблю вас, мой милый, добрый Фридрих Адольфович!
Быстро, как сон, пролетело лето. Сколько веселого, грустного, доброго и хорошего пришлось пережить детям Волгиным в это первое лето на их новом хуторке!
В день отъезда — чудный, ясный августовский день — вся хуторская семья с Дмитрием Ивановичем и Маей, пришедшими проводить Волгиных, и князем Виталием, их попутчиком до губернского города (князь в этот день уезжал за границу), сидели в последний раз за завтраком на террасе.
— Прощай, милый хуторок! — прошептал Сережа, оглядывая грустными глазами сад, поля и ближние пристройки усадьбы.
— Прощай до будущего лета! — вторил брату Юрик.
— Папа! Папа! А как же мы назовем его, наш хуторок? — неожиданно обратился с вопросом к отцу Бобка.
— Правда, правда! — подхватили хором остальные дети. — Ведь у него нет названия, у нашего хуторка!
— Нет, друзья мои! Я давно подыскал ему название, — произнес с значительной улыбкой Юрий Денисович, — название в честь его спасителя: нам надо твердо помнить, что кто-то, рискуя жизнью, спас от пожара ваш хуторок. Не правда ли?
— Да! Да! — горячо подхватили дети. — Ты прав, конечно! Юрка спас хуторок, пусть хуторок и будет называться его именем — Юркин хуторок! Юркин хуторок! Ах, как это звучит славно и красиво!