Кто ездил хоть раз в транссибирском экспрессе,

Огромность страны ощущает особо,

И мир для него уже вовсе не тесен —

Он как бы коснулся вселенной для пробы.

Тайга Забайкалья, сибирские степи

И Волга — широкая, словно сказанье.

Но самый священный почувствуешь трепет,

Когда ты восторженными глазами

Увидишь мелькание дачных поселков,

Сосновые просеки Зеленоградской.

Уже опускается верхняя полка.

А вот и Лосинка. Москва моя, здравствуй!

Леса Подмосковья летели навстречу

То белым, то черным, как перья сороки.

Приклеился носом к окну человечек,

Построивший крепость на Дальнем Востоке.

В тюленьей тужурке, в пимах и калошах,

В цигейковой шапке (до пояса уши), —

То был мой товарищ, напарник Алеша,

Стоял он и сердце дорожное слушал

И мысленно транспорт ругал и погоду:

Поспеть не пришлось ему к Новому году.

Взвалив на плечо чемодан свой фанерный,

Он вышел на «Киевской». «Странное дело,

Я линией новой ошибся, наверно,

Попал не туда», — он подумал несмело.

Мой друг не ошибся районом. Однако

Не мог он найти на Можайке барака:

Дома, возведенные до небосвода,

Шеренгой — то красный, то желтый, то серый.

И только с химического завода

Опять дуновение с привкусом серы.

Но это ведь, может быть, горечь иная…

Не знаю, не знаю.

Повез его к центру троллейбус усатый.

В знакомом дворе незнакомые дети

Сказали, что шахта была здесь когда-то,

Давненько снялись метростроевцы эти.

В своем невеселом московском маршруте

Не мог он найти ни следа, ни ответа

И вспомнил о Горьковском литинституте, —

Уж там-то, наверно, разыщут поэта.

В двухсветном, подпертом колоннами зале

Студенты — совсем молодые ребята —

Алеше о друге его рассказали:

Да, верно, он здесь обучался когда-то,

А нынче на финском, в газете армейской,

С Диковским, Сурковым и Левиным вместе.

Не став переспрашивать этих фамилий,

Акишин ушел. Мы его не спросили,

Зачем он не едет к Кайтановым сразу, —

Ведь там учредили мы главную базу.

Но вот он шагает по лестнице робко,

Обратно бы бросился напропалую!

Но поздно — нажата звонковая кнопка,

И Леля приезжего в щеку целует.

Он снял свою куртку и жаркую шапку.

И тут появился лопочущий Славик:

«Ты с фронта? Ты видел там нашего папку?

Зачем ты его на морозе оставил?»

Акишин с пылающими ушами

Стоял, отвечая неловко и хмуро:

«Я, мальчик, не с фронта. Я к папе и маме

Всего на минутку заехал с Амура».

Но Леля Алешу за стол усадила.

«Поешь, и — купаться!» — «Не надо, спасибо…»

«Все в комнате точно такое, как было,

Чего я дышу, словно донная рыба?»

«Ты знаешь, стал Слава Уфимцев героем!»

«Он тоже на фронте?» — «Да, все улетели!

А мы ничего. Третью очередь строим,

До автозавода проводим туннели.

Вот плохо одно лишь, что Коля не пишет.

Письмо для него — это сущая мука.

Ужасный характер у наших мальчишек:

Не знают они, как тревожна разлука».

Акишин следил за Тепловой украдкой

С мучительной болью, и горькой и сладкой.

За годы мечта его стала другою,

Однако осталось в ней все дорогое.

Он чувствовал: сердце вот-вот оборвется…

И, голос свой собственный не узнавая,

Сказал, что поедет на фронт добровольцем,

Поскольку пора подошла боевая.

«Я утром к начальнику военкомата

Пойду, как ходили все наши ребята».

Заметив у Лели в глазах недоверье, —

Подумала, видно, возьмут ли такого, —

Решил он: «Добьюсь непременно теперь я,

Чего бы ни стоило. Честное слово!»

Он врал, что поедет к какому-то дяде,

Но Леля опять затвердила о ванне,

О том, что мы все как родные в бригаде,

О том, что постелет ему на диване.

Он сдался, притих, разморенный портвейном,

Уставший от поисков после дороги.

Слабей становился он с каждым мгновеньем,

Гудело в висках, и не слушались ноги.

Акишин проснулся лишь в полдень, поскольку

Он жил еще дальневосточным режимом.

Квартира пуста. Он подумал: не Колька,

А он, Алексей, мог бы стать здесь любимым.

Тут Славик вернулся — он был у соседей, —

И стыд примешался к Алешиным мыслям.

«Давай поохотимся на медведя!»

Минута — и в комнате дым коромыслом.

Он стулья использовал как пулеметы,

Стрелявшие карандашами цветными.

Усталая Леля, вернувшись с работы,

Часа полтора убирала за ними.

А дядя веселый — какая досада! —

Ушел и унес чемодан свой фанерный.

А мама сказала: «Не хочет — не надо.

Чем здесь ему плохо? Уж очень он нервный».

Назавтра ей вниз по стволу передали:

«Теплову зовут к телефону в контору».

«Акишин звонит ей?» — «Да, вы угадали».

«Скажите, нет времени для разговору».

Но кличут диспетчеры снова и снова:

«Вас ждут, поднимитесь, товарищ Теплова».

И голос Алеши со стрункой печали

Доносится, словно с далекой планеты:

«Ты, Леля? Представь, что на флот меня взяли!

Я, видно, окреп! Да откликнись же! Где ты?

Направленный в школу военно-морскую,

Я всю медицину прошел на „отлично“.

Позволь, если очень я там затоскую,

Тебе написать. Но секретно и лично».