Глава сорок четвертая
ДЕЛЕГАТКА
В газете строчек пять, а может, меньше,
Но снова перечитываю я,
Что делегация советских женщин
Отправилась в далекие края.
И вижу город на гранитных скалах,
Где море светится во всех кварталах
И горизонт у каждого окна.
И слышу шелест незнакомой речи,
И непривычны мне при первой встрече
Чужой одежды светлые тона.
Вдоль изгородей, хмелем оплетенных,
По площадям, где кормят голубей,
Три женщины проходят в платьях темных —
Три делегатки Родины моей.
Мать школьницы, замученной врагами,
И самоходчика, сраженного в бою,
Идет большими, легкими шагами,
Неся по всей земле печаль свою.
С ней рядом, разрумянясь, как с мороза,
В полусапожках — молодость сама! —
Доярка из сибирского колхоза,
Со станции с названием Зима.
О них рассказ я прерываю, чтобы
В другой поэме написать особо.
А с ними Леля. С ними наша Леля.
Но почему она невесела?
Вот пригласили люди доброй воли,
И надо было бросить все дела.
А дома положение такое:
Ей уезжать, а тут на восемь дней
Для утвержденья смет примчался Коля,
И опоздал, и разминулся с ней.
Теперь опять разлука на полгода.
Но унывать сегодня не вольна,
Ты представитель гордого народа,
Ты мир, ты вся Советская страна.
Но Славик… Славик так ее тревожит:
Совсем ребенком выглядит порой,
А все твердит, что опоздать он может
В Каховку, в Сталинград, на Ангарстрой.
Тревога опускает Леле плечи,
И мысли все домой летят, домой…
Среди витрин, среди нерусской речи,
На пестрой тихой улице прямой,
Среди бушующей галантереи,
Среди уюта маленьких вещей —
Домой, домой ей хочется скорее,
В свой неуют, где так просторно ей.
…День кончился холодной пляской света.
Три делегатки из моей страны
На вечере вопросов и ответов
Дыханием людей окружены.
Цветы друзей, корреспондентов перья, —
Щека к щеке — любовь и недоверье…
Как мало знают здесь о нас! Как трудно
Им будет объяснить, чем мы живем!..
А боль о Славике журчит подспудно
Таинственным глубинным ручейком.
Их спрашивают жадно, как о чуде:
«Зачем в тайгу и в жаркий Казахстан
Стремятся ваши молодые люди,
Что их влечет к неласковым местам?»
И снова Леля думает о сыне…
Замечена ее скупая грусть
Корреспондентов взглядами косыми.
Распишут непременно. Ну и пусть.
Еще вопрос: «А правда ли, что часто
У русских стройка разлучает тех,
Кто мог бы тихо жить домашним счастьем
И слушать пенье птиц и детский смех?»
И снова Леля думает о муже,
Об их разлуке. Но на этот раз
Ее печаль не вырвется наружу,
Не отведет она усталых глаз.
А женщина с такими же глазами
Подходит близко к гостье из Москвы,
В руке сжимая спицы и вязанье,
Вдруг спрашивает: «Счастливы ли вы?»
И Леля, чувствуя вниманье зала,
Глазами находя глаза друзей,
Про двадцать лет замужества сказала.
(Так много! Даже страшно стало ей.)
Про встречи, огорченья, расставанья,
Про то, как Славик у нее растет.
Вдруг стали сокращаться расстоянья,
Как будто сердце ринулось в полет.
Любовь дыхание перехватила.
Издалека увидела она,
Что тесная московская квартира
Товарищами Славика полна.
Скрестилась робость с мужеством в ребятах,
Родившихся в конце годов тридцатых.
Они успеют в жизни больше нас.
Европы карта в атласе раскрыта,
Над ней они склонились деловито;
Так вот где мама Славина сейчас!
На карте Скандинавия, как морда
Курчавого приветливого пса.
На синем фоне завитки фиордов,
А по хребту — мохнатые леса.
А вот и очертания России,
Ее простора взглядом не обнять.
И ничего нет на земле красивей,
Чем эта воля, широта и стать.
Мальчишки перелистывают карты:
Тайга поет, клокочет Ангара…
Десятый класс. Тесны им стали парты.
На путь отцовский выходить пора!
И Славик говорит: «Вернется мама,
И я ее, быть может, огорчу,
Но надо строить — так скажу ей прямо:
Быть маленьким я больше не хочу».
Глава сорок пятая
ОТЦЫ И ДЕТИ
Мечтатели, верю, меня вы поймете:
Хотя облетел я полшара земного,
Всему удивляюсь при каждом полете,
Чудесным и странным все кажется снова.
Под звездами неба, над звездами мира,
Мерцая крылами, проходит машина.
Давай разглядим вон того пассажира:
Седой, но как будто не старый мужчина.
Он в темной железнодорожной шинели,
Немного сужающей плечи в размахе.
Тяжелые руки лежат на портфеле,
Блестят молоточки на черной папахе.
Зачем его вызвали? Может, с отчетом,
А может, за новой наградой он едет?
Иль завтра к его инженерским заботам
Прибавится командировка к соседям?
А может, на севере иль на востоке
Его ожидает большая работа?
Могучего встречного ветра потоки
Дают самолету опору для взлета.
Откинувшись в кресле, он, кажется, дремлет,
Как здесь поступают солидные люди.
Нет, смотрит он вниз, наблюдает он землю
С мальчишеской чистой мечтою о чуде.
Он видит плотин и заводов цепочки,
Поселков и шахт симметричные точки.
Быть может, вот этим огнистым квадратом
Отмечен район, где работает атом?
А рядом темнеет виденье другое —
Чащоба с русалкой и Бабой Ягою.
Порой навевает моторная птица
Печальные мысли и трусам и смелым,
Что запросто можно упасть и разбиться,
А ты ничего еще в жизни не сделал.
Пожалуй, товарищ не думал об этом.
Он лишь загрустил о жене и о сыне.
Но вскоре по еле заметным приметам
Москву угадал за преградою синей.
Пилот выпускает колеса. Готово!
Снижаемся. В уши проникли иголки.
Бескрайняя россыпь огня золотого,
Высотных домов новогодние елки.
Начальника стройки встречает столица,
И вот он, сперва осторожно и робко,
Потом все сильнее в квартиру стучится,
Решив, что сломалась звонковая кнопка.
Не видно в почтовую щелочку света.
Ногою стучит он — все нету ответа.
Друзья мои старые очень упрямы:
В Москву вылетая по срочным приказам,
Не любят к приезду давать телеграммы.
И, кажется, Коля за это наказан.
Он вышел, размахивая портфелем,
Как будто его уже кто-то обидел.
А может, пуститься в объезд по туннелям?
Большого кольца он ни разу не видел.
Великое имя он встретил при входе,
Того, кто открыл нам дорогу к свободе.
При нем, при живом, началось наше детство,
Мы выросли коммунистической ранью.
Ты был метростроевцем, был ты гвардейцем,
Но ленинец — самое высшее званье.
Ночное метро… Эскалаторов реки…
Смущенные пары у каждой колонны.
Наверное, с Выставки едут узбеки —
Халаты цветисты, и лица калёны.
Студенты, ушедшие по уши в книжки,
Старухи и в школьных фуражках мальчишки,
Чумазые дремлющие подростки, —
Видать, укачало вагона движенье.
У поручней женщина с хитрой прической,
Ловящая в стеклах свое отраженье.
Солдаты, в казарму спешащие к сроку,
Турист иностранный в плаще и гамашах…
И шум бесконечный, подобный потоку,
Могучий и нежный, как молодость наша.
Туннели, мосты под землей, переходы,
Хрустальный простор станционного зала…
Мы начали строить в тридцатые годы.
Не четверть ли века промчалось с начала?
Не просто увидеть в седом человеке,
Что бродит по станциям в темной шинели,
Того, кто прокладывал первые штреки,
Кто вел в плывунах и девоне туннели.
Не знает никто, что на станции этой,
В фундаменте, в самом ее основаньи,
Бессмертного мужества вечной приметой
Матроса Алеши таится посланье.
…Двенадцатый час так мучительно длился.
Кайтанов все ездил туда и обратно,
Пока не почувствовал, что заблудился,
Но было ему это очень приятно.
Ему обдувал пересохшие губы
Тот ветер, что все поезда обгоняет,
Который, пройдя сквозь туннельные трубы,
Теплеет, но свежесть свою сохраняет.
Он думал все время о Леле и Славе,
В сияющем поезде стоя у двери,
И вдруг их увидел во встречном составе,
Глазам своим с первых секунд не поверив.
Но это они — никакого сомненья!
Как вырос мальчишка! Он юноша просто.
Рюкзак за плечами — его снаряженье,
И плащ прошлогодний — уже не по росту.
А милые круглые Лелины щеки
Припухли от слез… Ты, моя недотрога,
Не сына ли в путь отправляешь далекий?
Куда поведет добровольца дорога?
Каким Комсомольскам, каким Днепрогэсам
Быть созданным этим парнишкой белесым?
Лежат перед сыном какие целины,
Какие высоты, какие глубины?..
Кайтанов стал дергать за ручку дверную,
Но медленно двери расходятся сами.
Он через платформу, колонны минуя,
Бежит, по граниту скользя сапогами,
А двери смыкаются в поезде встречном,
Уходят, мелькают, сияют вагоны,
Как молодость наша в движении вечном,
Ты их не догонишь, ее не догонишь!
Но он все бежит по узорам гранита,
И поезд сиреной откликнулся где-то,
И все впереди, все для жизни открыто,
Омыто потоками ветра и света.