— А что — будет суд? — недоверчиво поднял брови Рузаев.

— Непременно! — заверил его Горбак. — Скорее всего ты предстанешь перед тройкой во главе с членом Политбюро. Ее-то и нужно убедить в несуразности этой лжи.

Их разговор прервала Анна Михеевна.

— Прошу к столу! Попробуйте, какой мы с Инночкой испекли роскошный пирог! А вам я принесу кусочек в вашу комнату, — обратилась к детям. — Время уже позднее, пора спать.

Сын и дочь недовольно фыркнули, но все же послушно слезли с дивана. Тёма задержался в коридоре, привлеченный возней доносившейся из-за открытой двери в их спальню. Он потихоньку туда заглянул и был поражен увиденным.

Его дядя Илья и маленькая тетя Белла вели себя чудным образом. Он за дверью прижал ее к стене так, что оторвал от пола, и она повисла на нем, обхватив сзади ногами. Дядька продолжал ее тискать так, словно хотел пригвоздить к стене, а бедная тетенька стонала. Тёма уже хотел было от испуга заорать, но тут они неожиданно помирились и стали целоваться.

Ничего не понимая, Тёма пошел к своей кроватке, и лишь много лет спустя до него дошло, чем занимались дядя Илья с тетей Беллой за дверью их спальни.

Маленький Тёма очень любил, когда мама брала его с собой на базар. Она ходила туда за продуктами, но всегда покупала своему сынишке чего-нибудь у кустарей, торговавших там своими изделиями. Крытый колхозный рынок на Арбатской площади располагался за кинотеатром «Художественный» и был одним из лучших в Москве. Торговые ряды в нем находились под стеклянной аркой. Там всегда было чисто, полно товаров и хорошо пахло фруктами.

Вот и на этот раз, сделав необходимые покупки, Анна Михеевна подвела сына к кустарному ряду — выбрать очередную игрушку. На прилавке было разложено столько всего, что у Тёмы разбежались глаза. Но матери надо было успеть приготовить обед, и она его поторопила:

— Ну давай, сынуля, выбирай то, что нравится! У меня дома дел по горло.

— Хочу мишек, что дрова пилят, — наконец выдавил из себя раскрасневшийся Тёма, — и еще птичку на резинке.

— Выбирай что-нибудь одно. У меня денег не хватит, — потребовала мать.

Но Тёме не хотелось расставаться с игрушками, которые он уже бережно прижимал к груди.

— Поче-ему? — заканючил он, и его глаза наполнились слезами.

— Потому, что я все деньги истратила на продукты для обеда, — как взрослому объяснила Анна Михеевна, и строго приказала: — Выбирай одно из двух, и побыстрее!

— Тогда ми-ишек, — сквозь слезы объявил Тёма, со вздохом положив птичку на прилавок.

Но когда мать проверила оставшиеся деньги, оказалось, что их хватает только на эту птичку.

— Бери свою птицу и пойдем, — Анна Михеевна расплатилась с продавцом. — Нам уже пора быть дома.

— Не отда-ам! — во весь голос заревел Тёма, не в силах расстаться с игрушкой, которую уже считал своей. — Не нужна мне эта птица!

— Вы уж извините, — огорченно бросила Анна Михеевна продавцу, с трудом отнимая у Тёмы игрушку.

— Знаете что? Возьмите обе! — сжалился над ребенком старик-кустарь. — Долг вернете в следующий раз.

— Нет! Нельзя потакать его капризам. Поиграешь пока птичкой, — строго сказала сыну. — А будешь хорошо себя вести, куплю и медвежат.

— Но почему, мамочка? — еще сильнее зарыдал Тёма. — Ведь дедушка их нам отдает! — он не мог понять, зачем должен расстаться с полюбившейся игрушкой.

— Потому, что нельзя все иметь сразу. И перестань реветь! — приказала Анна Михеевна, оттаскивая его от прилавка.

Горе Тёмы было безутешным. Ноги домой не шли, а глаза не могли оторваться от оставленных им деревянных медведей. Матери надоело тащить его за собой, и она пригрозила:

— Немедленно перестань реветь и упираться! Не то выброшу и птичку.

— Вы-ыбрасыва-ай, она мне не ну-ужна-а, — продолжал реветь Тёма, еле передвигая ногами.

— Ах так? — уже не на шутку рассердилась Анна Михеевна и в сердцах бросила птичку в нишу подвального окна, мимо которого они проходили.

Посмотрев туда, куда упала его птичка, Тёма понял, что все потеряно. Чтобы не проваливались прохожие, глубокая ниша была сверху накрыта стальной решеткой, и достать оттуда игрушку было невозможно. Ему стало до смерти ее жаль, и он с горя повалился на асфальт, не желая идти дальше.

Анна Михеевна была молодой, физически сильной женщиной и попыталась волоком дотащить сына домой, уже было до дома рукой подать. Но когда перетаскивала его через трамвайные пути, Тёма уцепился руками за рельсы и оторвать его от них она не могла. Эта сцена немедленно собрала толпу зевак, кто-то потешался над тем, как мучается мать, не в силах справиться с капризным ребенком. Какие-то сердобольные старушки ей посочувствовали и помогли дотащить его до дома.

На беду, отец в этот день приехал обедать пораньше, и, когда очевидцы рассказали, что произошло на площади, он, поблагодарив их за помощь, сразу же достал свой ремень. Анна Михеевна, которая никогда физически не наказывала сына и всегда отнимала, когда муж заслуженно его порол, на этот раз не мешала свершению возмездия. И хотя сердце у нее обливалось кровью, слыша отчаянные вопли провинившегося, она все вытерпела и, вспоминая учиненное им безобразие, лишь сказала, утерев слезы: «Надеюсь, что такое больше не повторится».

В тот момент Анна Михеевна даже думать не хотела, что жестокую экзекуцию придется повторить снова, и еще не один раз.

Гоголевский бульвар, протянувшийся от Арбатской площади к храму Христа Спасителя, в погожие майские дни был всегда полон народу. Там обычно гуляла со своей немецкой группой и Софья Ивановна Шмидт. Дети носились вокруг памятника русскому писателю, бегали наперегонки по аллеям бульвара, играли в классы и прыгали на широких ступенях лестницы, ведущей к храму, построенному на Народные деньги в ознаменование великой победы над Наполеоном в Отечественной войне 1812 года.

Пока дети играли, Софья Ивановна сидела на лавочке, следя за ними бдительным оком, вела неторопливые беседы со старушками-сверстницами, как и она выгуливавшими своих чад. Темы были самые разные, но в последнее время все больше разговоры велись о решении снести храм Христа Спасителя и на его месте возвести символ новой эпохи — Дворец Советов.

— Это ж какое варварство — храм взорвать! Как можно так гневить Бога? — ужасались старушки. — Разве нельзя построить новый дворец в другом месте? Зачем разрушать исторический памятник?

— Новое замечательное здание, увенчанное огромной скульптурой Ленина, будет самым высоким в столице и еще лучше ее украсит, — заученно убеждала их Софья Ивановна. — А ставят его на месте храма — как символ построения нового мира на обломках старого.

Приятельницы не соглашались.

— Ты же сама, Сонечка, окончила гимназию и институт. Ну как можно наплевать на свободу совести, на тысячелетнюю историю России? Нельзя сохранить нравственность без веры!

— Религия — опиум для народа, — заученно проповедовала старая большевичка. — И мы вместо церковного мракобесия дадим народу новую мораль строителей коммунистического общества.

— Ничего себе мораль — разрушать храмы и памятники истории, — ворчали приятельницы, боясь высказать свое осуждение более резко. — За это Господь жестоко накажет наш народ!

Пока старые дамы спорили и сокрушались, глядя на гордо высившиеся над городом, сверкающие на солнце золотые купола обреченного храма, ребятишки бегали неподалеку, казалось бы беззаботно играя. Но и у них уже были не совсем детские заботы. Так у Тёмы появилось доселе неведомое ему томительное чувство — любовь к девочке Маше из группы, с которой они вместе гуляли на Гоголевском бульваре.

Эта длинноногая девочка, дочка каких-то советских дипломатов, недавно вернувшихся из-за границы, по-видимому, была старше Тёмы и не обращала на него никакого внимания. И хотя он, движимый своим нежным чувством, старался ей понравиться, подавая мячики и потерянные ею игрушки, Маша упорно этого не замечала и за все время не удостоила его ни единым словом.