Репортер говорил прерывающимся голосом, подчеркивая фразы, судорожно сжимая руки, переживая действительный ужас и в то же время опьяненный сознанием опасности, думая про себя: «Слова, которые я говорю в настоящую минуту, понятны мне одному. Никто не может прочесть того, что у меня в голове. Я держу истину в своих руках, как пойманную птичку. Я слегка разжимаю пальцы и чувствую, как она начинает биться, готовая улететь; но я снова сжимаю ее крепче… Мне стоит только произнести одно слово… сделать жест… Но я буду молчать…»

— Странно, а мне казалось… — проговорил пристав. — Признаюсь, что даже на меня, человека привычного, эта картина страшно подействовала… И… вы видели этого убитого в Париже?..

— О, нет, в провинции, давным-давно, лет десять тому назад… — пробормотал Кош.

Ему показалось, что голос его звучит фальшиво, и он прибавил, чтобы сгладить впечатление, произведенное его словами:

— Я только начинал писать в маленькой местной газетенке, близ Лиона… Преступление, довольно банальное, наделало шуму только в округе… помню, что в парижских газетах о нем даже не упоминали.

На этот раз он ясно почувствовал, что глаза всех троих полицейских устремлены на него, и его охватил такой ужас, что ноги у него подкосились, и ему пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.

— Ну, вы, кажется, увидели достаточно для вашей статьи, — сказал пристав. — Но, черт возьми, если вы столько видели, вы должны быть хладнокровнее! Вы страшно бледны…

— Да, у меня вдруг закружилась голова… это сейчас пройдет…

— Ну, идемте, — ответил пристав, указывая Кошу дорогу, и прибавил вполголоса, обращаясь к своему помощнику: — Все они, эти журналисты, одинаковые! Они всегда видели «более страшное», но когда оказываются лицом к лицу…

Кош не расслышал его слов, но, видя, что пристав что-то тихо говорит своему помощнику, указывая на него глазами, он решил, что выдал себя, и подумал: «Боже!.. Какой же я дурак!..»

Проходя по комнате, репортер взглянул на себя в зеркало. Лицо его отражалось так же, как и вчера, но сегодня оно показалось ему гораздо более бледным. Круги под глазами были темнее, судорога, искривившая губы, более зловещей. Ему почудилось, что именно так выглядит приговоренный к казни, когда палач тащит его на эшафот.

Кош отвел взгляд и неуверенным шагом, ссутулившись, вышел из комнаты. Хладнокровие вернулось к нему только на улице. Кош улыбнулся своему страху и сказал, садясь в экипаж:

— Положительно, я отвык от таких зрелищ. Извините меня… я вел себя позорно… непозволительно…

— Полно, это дело привычки… — отозвался пристав.

Экипаж, запряженный старой клячей, медленно катился по неровной мостовой. Солнце, на минуту было проглянувшее, опять скрылось. Все окуталось серой дымкой. Пошел снег, сначала легкими пылинками, затем крупными, тяжелыми хлопьями, медленно падающими на мостовую пустынной улицы.

Кош и его спутник молчали, оба погруженные в свои размышления. Кош протер рукой стекло кареты и посмотрел на мостовую, на дома и на снег. Ему очень хотелось узнать у пристава, что тот думает, но из чрезмерной предосторожности он не решался заговорить первым. Наконец, почувствовав, что такое упорное молчание может также показаться подозрительным, он спросил:

— В сущности, какого вы придерживаетесь мнения? Обыкновенное ли это убийство с целью грабежа или нужно искать более сложные мотивы?..

— Честно говоря, я оставляю мысли о краже в стороне. Конечно, я не стану вас уверять, что все в доме в целости; я даже убежден, что некоторые вещи, может быть деньги, похищены… Но это только для виду.

— То есть как это для виду?

— Очень просто: преступники постарались создать некую мизансцену, чтобы сбить полицию с толку.

«Однако, — подумал Кош, — неужели я напал на второго Лекока? Если так, то мне не повезло!»

И он прибавил громко:

— Вот это интересно! Признаюсь, мне и в голову не пришла бы такая мысль. Значит, задача становится очень сложной…

— Для поверхностного наблюдателя да. Но я за свою двадцатилетнюю карьеру сталкивался со всеми возможными типами и привык разбираться в самых запутанных ситуациях. Одним словом, если бы у меня спросили мое мнение, я бы сказал: «Человек, прекрасно знакомый со всеми привычками убитого, вошел в дом, завладел бумагами, которые были ему необходимы, например, могли его скомпрометировать…»

— Как? — воскликнул Кош, страшно заинтересованный. — Бумагами?.. Вы думаете?..

— Я уверен. Я нашел ящик, набитый письмами. Готов побиться об заклад, что туда их положил не убитый, а преступник. Просмотрев бумаги, он как попало побросал их обратно в ящик. Нашел ли он то, что искал? Следствие покажет… Ясно только то, что он забрал несколько серебряных вещей — все ящики буфета были перерыты, — и некоторую сумму денег, находившуюся, вероятно, в кошельке, обнаруженном моим помощником возле кровати. Но все это лишь для того, чтобы навести нас на мысль о краже. Я нисколько не удивлюсь, если узнаю, что исчезли какие-нибудь драгоценности, все по той же причине, которую я вам сейчас объяснил. Не скрою от вас, поскольку все равно это узнают через час все парижские ювелиры, а завтра и все провинциальные, что я нашел на полу сломанную запонку с цепочкой, принадлежавшую, вероятно, убитому… Наконец, чисто психологический аргумент — некий порядок, если можно так выразиться, царствовавший среди этого хаоса, — убеждает меня в том, что убийство совершено человеком из светского общества, что это человек уравновешенный, обладающий удивительным хладнокровием, что он действовал один… Я скажу вам… Но я и так уже слишком много сказал…

Кош выслушал пристава, не перебивая его ни единым словом. Его первоначальное беспокойство сменилось чувством глубокого удовлетворения. Теперь он был уверен, что план его удался. Пристав сам все усложнял и, вместо того чтобы делать логические выводы, создавал себе препятствия. Даже самые простые вещи он возводил в степень важных улик. Вступив на ложный путь, он держался своей первоначальной идеи. Сразу отстранив предположение, что преступление совершено обычными бродягами, — хотя такое предположение было бы самым правдоподобным, — он истолковывал факты, исходя из своей личной теории. С первого шага он попался в ловушку, расставленную Кошем.

Когда пристав сказал: «Преступники постарались создать некую мизансцену, чтобы сбить полицию с толку», Кош подумал, что пристав, одаренный необыкновенной проницательностью, угадал истину. Тогда как на деле полицейский не только не раскрыл хитрость репортера, но и счел неважными улики, оставленные Кошем. Такой взгляд на вещи показался журналисту весьма забавным.

— Если я правильно вас понял, — сказал он, — убийца, человек светский, пытался устроить нарочитый беспорядок, но ему это не удалось. Значит, он хотел навести полицию на мысль, что преступление совершено бродягами? Что он действовал не один, а имел сообщников?

— Совершенно верно.

Карета остановилась около участка. Кош вышел первым. Он был в чудесном настроении: все устраивалось лучше, чем он ожидал. В течение нескольких часов он собрал больше известий, наслушался больше вздора, чем ему нужно было для первых двух статей. Он поблагодарил пристава и непринужденно заметил:

— Если я чем-то смогу быть вам полезным, помните, что я в вашем распоряжении.

— Все возможно…

— Еще одно слово. Вы будете упоминать об отпечатке ноги, который я вам указал?

— Не думаю… В сущности, я его почти и не видел…

— Конечно, конечно… Со своей стороны я тоже буду хранить молчание. Итак, до свидания, господин пристав, и еще раз благодарю вас.

— Рад служить.

«Теперь, — подумал Кош, — все в моих руках!»

IV

Первая ночь Онэсима Коша — убийцы

Репортер направился в кафе на площади Трокадеро. Уже подходя к дверям, он услышал звучный голос южанина, бросавшего театральным жестом карты на стол и спрашивавшего своих товарищей:

— Игра окончена, не правда ли?