А в тот июльский день 1942 года их объединила смерть.

В теперешних Борках, послевоенных, живут совсем другие люди. И только несколько человек — из прежних, убитых. Они вам расскажут, как было в тот день.

Некоторые и сегодня задыхаются, как от невыносимой тяжести, когда начинают свой рассказ. От немолодой уже, болезненного вида женщины Марии Пилиповны Закадыницы мы услышали всего несколько фраз: не хватает человеку дыхания, чтобы сказать еще что-то. Память сжимает горло…

«…Я уже не могу даже и говорить, как меня они сильно били, и мальчиков моих, у меня трое было… Дак я говорю: „Не ходите за мной…“ Я уже этих детей оставляю на берегу, сама в озеро, в воду, дети эти плачут, а я в воду, ну, думаю, утоплюсь, и все. Не, потом детей этих взяла и лежу, лежим, а одного в руках держу, как видим — идут снова немцы… Не, не подошли. И я лежала, лежала…

Вопрос: — А они ходили из хаты в хату?

— Берут — и в хату, если на дворе, и в хату! И в каждой хате так. И мою сестру, и мать, и всех моих… А потом хаты спалили. А потом мы в лес пошли, кто остался, и там жили дети мои, траву ели.

Много побили, ой, много! Считайте, всю деревню…»

У Анастасьи Илларионовны Касперовой и здоровья еще осталось, и видела она больше. Помнит женщина обстоятельно и много. Ясные глаза, светлое, открытое лицо, рассказывает она громко, нараспев — и чем дальше, тем громче…

«…Ну, как началось… Мы легли спать. Утром моя мама вышла во двор и говорит:

— Знаешь что, дочка, разбуди хозяина.

А мой хозяин, когда едут немцы, — мы жили на том поселке, — удирает. Встал это мой хозяин, вышел во двор, заходит назад в квартиру и говорит:

— Уже нельзя в лес выйти. Уже оцепили кругом нас.

Ну, мы уже сидим. Только утро стало — сейчас мотоцикл идет по улице. Просто один, так себе. Обошел все поселки. У нас тут, може, семь было их, поселков. Он вокруг все и обошел. Я говорю:

— Что-то будет. Мой хозяин говорит:

— Готовьте вы завтрак.

Ну, мы печь затопили. У меня трое детей было, хозяин и мама. Ну, дак я пошла за водой, взяла ведро, а колодезь вот тут у нас. Таскаю воду — что-то около меня пули свистят: „и-и-и-и-и“, вот просто: „ти-и-в!“ Они, видать, на опушке леса были и меня уже брали в бинокль и по мне, видать, стреляли. Ну, я набрала воды и пришла.

— Знаете что, прямо на меня стреляют. Прямо пули возле меня тивкают! Ну, что ж, говорю, ведь у нас уже так было, что людей брали, — може, снова будут брать, може, куда сгонять будут?

Советуемся в квартире, не знаем что. И видим: по той дороге, с того Дзержинского поселка народ идет. Полицейские ведут свои семьи…

Вопрос: — У вас полицейские были в Борках?

— Гарнизона не было, а полицейские были. Тут они собирались, свои и отовсюду. Тут уже они прятались или, кто их знает, боялись партизан. Прятались по хатам.

Ну, так мой хозяин говорит:

— Повели дзержинские полицейские свои семьи. Потом мы слышим, что получился выстрел в школе.

Около школы такой выстрел, что прямо страшно! Мой хозяин вышел на улицу и другой сосед. Сидим. И сейчас идет машина. А у меня эта невестка, как вам сказать, гостит, дак невестка говорит:

— Знаете что, наверно, и нас поубивают.

И пришел ее мальчик. И обуты ноги его в лаптях, в этих, в резиновых. В войну обували в резину. Дак она говорит:

— Сынок мой, сынок, что ж ты в эту резину обулся? Твои ж очень будут ножки долго гореть. В резине.

А я говорю:

— Что ты говоришь, Вольга, что ты говоришь!

— Чувствуется, что будем гореть, что нас убьют. А я ей говорю:

— Не-а!

Вот, скажите: може, сердце… Я вот как чувствую, что жива буду. Я ей отвечаю:

— Мы, говорю, живы будем. А она говорит:

— Я чувствую, убьют.

Вопрос: — А сколько тому мальчику было?

— А лет так, може, восемь. Тогда видим, машина приходит. И сразу эта машина поворачивается орудием, или как его. И мы так это заплакали и говорим:

— Ой, будут бить, бить, наверно, по деревне. Испугались. А моя свекровка говорит:

— Пойду, може, они по яички пришли, дак пойду я, говорит, хоть яички соберу да отдам им.

Уже откупались. Душу… Она пошла, и эта с мальчиком — вслед. Как они пошли, и к ним пошли три немца. И у них, у свекра, получился выстрел. Мы вот так, как за частоколом, жили. Как получились выстрелы в их квартире, мы плакать все стали. А мой хозяин говорит:

— Не плачьте. Это не за вами машина пришла, а за мной.

Он думал, как раньше забирали мужчин в лагерь, так и теперь. А я ему отвечаю:

— За кем она ни пришла, а нам все одно плакать. Тогда он говорит:

— Ну, давайте глядеть, може, это они курей бьют. Може, вышли, в хлеву кабана бьют.

Не-а, и кабан выскочил, и куры ходят. Не, свекра семью убили. И сейчас, как только убили, — идут втроем к нам. Вот же рядом так.

К нам пришли…

Это — как кому жить остаться. Идут, а мы так все руки стали ломать, что уже надо расстаться с этим светом, идут же… Подошли к калитке к нашей и так что-то цоп… Не, не так. Шли они и что-то вернулись на крыльцо.

Може, там еще не убили душу. Мы поняли уже сами после. Они это… Душа одна… Эта девочка, она, видать, как Ожила — приглушили, что ли, — она заплакала. Назад вернулись, и слышу — выстрел получился — они добили эту девочку. И пошли назад. А мы все равно стоим, дожидаемся. И сами растерялись, и не знаем, что делать. Потом идут они назад — прямо к нам в калитку. Идут и стали у калитки. А мы так на них в окно смотрим, а они на нас — и так плачем мы! Потом они что-то… А задний, один, залопотал, по-немецки говорить стал — и пошли назад через улицу. Потому что там крайний остается еще двор. Они пропускают тот двор. Дак они пошли в тот двор, а в том дворе, мы знаем, что никого нема, там уже вышли, утекли с того двора. Дак я говорю… Не-е, он говорит:

— Валечка, — это у нас дочка, — сходи погляди, что там у деда.

Она пошла — она не могла отцу отказать и пошла. Это — когда они уже ушли. Поглядела: а там все убитые, девочка та, видать, хотела в дверь, они ее тут и убили. Как бежит наша Валечка:

— Татка мой! (Лезет через забор и так во!) Папочка мой!..

Показывает нам: утекайте! Вскочила в хату.

— Убили уже всех, папочка, у дедушки. Утекаемте, татка!..

А дед, говорит, лежит около стола, и так через всю комнату кровь течет…

Я в эту руку взяла хлопца, а в эту — девку и пошла. И захожу в соседний двор…

А дети ж уже видели убитых, дак они:

— Мамка наша родная, спаси нашу жизнь, спрячь нас куда-нибудь.

Говорю:

— Детки мои, жито маленькое, ни быльняка нигде нема еще, куда ж я вас, детки, спрячу.

Поздняя ж такая весна была. Оно не выросло еще Нигде ничего. И говорю:

— Я не могу вас, детки, схоронить… Как сумеете, так спрятайтесь.

А жена соседа просится у своего:

— Бежимте! Бежимте! Сенечка, бежимте!..

А он говорит:

— Не, никуда не пойдешь, — и заворачивает ребенка платок вязаный, большой, а нам говорит: — А вы выйдите.

Ну, раз „выйдите“ — може, и нас убили б там вместе с ними — ну, раз „выйдите“ — мы и ушли. За этих за двоих детей — и ушла. Разломала такой высокий частокол перелезла с детьми, через один двор вышла на улицу. Там стоит женщина.

— Теточка, говорю, наших родителей убили, а куда ж мы денемся?

А она говорит… Вообще, нарвалась на самостоятельную женщину. Она говорит:

— Знаете что, побежимте в лес, я забегу за своими сыновьями, и побежим в лес.

— Ну, говорю, побежим.

Я еще во двор зашла, еще зашла, захожу в этот двор — гонят меня из этого двора:

— Иди, иди от нас!

Вроде это их убьют за моих детей. Я говорю:

— Мне уже дальше некуда идти. Я уже никуда не пойду. Я уже остаюсь у вас.

Они выскочили, поглядели, а у ихнего дядьки — через улицу так жил — восемь душ семьи… И там эти деточки и мать вышли и сели на огороде своем и вот так ручечками просились, расставивши, а он их — вот так подряд стреляет, стреляет — всех пострелял… Дак хозяйка повидала это, вскочила во двор и говорит: