— Тетечка, милая!..

Дак я говорю, что нас из семьи только двое осталось, да и то раненный Жорж.

— Перевяжите его.

А чем же я, когда у меня все в крови. И говорят они — Тетя, утекайте, потому что в Прусках[60], говорили, у Свентоховского, что будут опять приезжать!

А тут стоит из Прусок дядька, родственник наш, — прибежали уже меня глядеть… А невестку мою уже свиньи едят, обгрызли… А моя одна родственница говорит:

— Пойдем, перенесем ее куда-нибудь в яму…»

Мария Нагорная.

«…Дождались мы утра. Стало виднеть. Люди все потихоньку, потихоньку собираются на край и выходят из лесу. Утром их, немцев, не стало. Выехали. Набрали, что им надо, скотину и где какое добро у людей, и уехали

Выходим мы на выгон, а тут и партизаны явились Двое. Видать, в разведку. На конях… А еще не знают всей трагедии, что всех это людей побили.

Теперь уже кинулись все в село, на свои участки — кто где есть живой или нема. Помню, что идем и встречаем своего племянника, внука материна. Бежит он. Оказывается, побыл уже на своем участке. Плачет… (Плачет.) Побежали мы туда. Правда, лежит на улице…

Обгоревшая такая… Люди обгорелые такие, страшные! Нельзя рассказать, не видевши…

Ну, и все. Осталось в селе четыре хаты. И два-три гумна, може, не больше.

Партизаны — когда появились — сказали, что опасно тут, надо и остальным прятаться. Так оно и получилось, мы ушли. Ни коней, ни коров. Пешком пошли мы до Рудного, через речку…

Была у нас такая женщина, Нюша Сологубова. Молодая, одна, мать-одиночка, с девочкой маленькой. Она была еще живая. И вот рассказывают, что каким-то чудом остался один клуб. Хата просто была такая. Нюша была раненная, просила очень пить, дак кто-то из людей занесли ее в этот клуб. Ведь не думали, что немцы приедут снова допаливать. И вот они приехали. И дитятко было тоже живое. Кинули это дитя в колодезь… А ее самую кололи — страшно! И зажгли уже хату…

А мы в Рудном поле, под стогом живем. А потом мама говорит, что надо как-то в Прусы добираться — там же люди валяются. И дочка ее.

— Пойду я, — говорит.

А отец… Такое нервное потрясение у него, лежит, трясется. Больной. А мать пошла в Прусы, и с нею пошла еще племянница, моя двоюродная сестра. Чтоб уже смелей. Она из другого села, из Огородников. Приходят они туда, а немцы снова приехали, побыли в воскресенье, а теперь и во вторник приехали. Все вывозили, что могли вывезти. Немцы снова! И им некуда деваться, они кинулись к лесу, добежали под гору, а там люпин, чья-то полоска Тогда ж полоски были, подавали полоски людям всем Дак они в тот люпин и спрятались. А под вечер немцы уехали.

Приехали партизаны — собирать эти кости, где что осталось Мама рассказывает, что один такой, Янковский, считал, считал людей… Где тут сосчитаешь, если все пораспадались, одни косточки… Он только сказал: запомните, кто живой останется, что в этой могиле пятьсот человек. Это кого собрали, а кроме того похоронили, Кто где кого нашел.

И наших: выкопали в саду яму и всех уже закопали — сестру, и двое ее детей, и тетка еще, она жила у нее… Ольга звали, Гулицкая. Так она рассказала то. Приходят. Одна она в хате. Стреляют. Упала.

— Упала, — говорит она, — и лежу, а чувствую, что только прострелена, не мертвая, живая… Гляжу в окно А хата еще не слышно, чтоб горела. Где ж они поворачиваются? Гляжу в окно… Еще посмотрела в зеркало — страшная, вся в крови… Снова легла на то самое место.

А в ее хату загнали еще двух хлопцев, прусских, с улицы загнали в хату. Ее в зале били, а их уже на кухне. Так уже страшно они кончались, хрипели. Може, что молодые? А потом заходят и к ней в залу. Може, хотели поиздеваться… За ногу ее потянули в огонь. Пока что горит только хлев. Дак они решили именно теперь, в эту минуту кинуть ее в огонь. За ногу и потянули, говорит. Голова болтается. Все, говорит, стараюсь, чтоб тем боком, где не ранена. Ведь у нее была прострелена шея и голова так вот… Приволокли к хлеву. Близко ж не подойдут, огонь же — это не костер. Раскачали, один за руку, другой за ногу — и туда. И все-таки в огонь ее не докинули. Рядом она упала. А за дымом им не видать. Пообожглась она. Но отползла в огород, в картошку, на себя земли, сего-того, и так вот осталась жить… Годов десять, как она померла. В Минске. А сын ее живет, работает на тракторном.

Вопрос: — А сын был тогда с нею?

— Дети поутекали. Ведь утекали так, как кто мог — дети себе, родители себе. Такая паника была. И к Степурам утекали, и к Скипьеву, только к Малым Прусам не утекали: думали, что немцы с одной стороны идут. А они со всех четырех сторон окружили. Потому что там не просматривалось: то кусты, то… Кто куда утекал, то всех и половили. В руки им прибежали. Был один выход — в лес. Почему? Потому что они лес окружили не от села, а дальше, лесок остался в оцеплении.

Мало там людей, нас спряталось… Теперь у нас в Прусах не прусляне, а все наезжие…»

Память людей, которая записана на белых среди черного поля плитах близ Великих Прусов; огненная память войны, что собрана в этой книге; память народная обо всем, что принесла и оставила на земле и в людях война, — это и мука, и тревога, но и надежда на то, что наконец на пропитавшейся кровью и слезами «от коры До центра» (Ф. Достоевский) планете мир не будет всего только подготовкой к новой «кровавой бане».

НЕ МОГУ… НЕ УМЕЮ…

И ужас, и скорбь вдруг возвращались из дали военных лет, и женщина как-то сжималась, умолкала или плакала…

У одних мы просили прощения и еще раз исподволь возвращали их к необходимости рассказать.

А иных не осмеливались больше беспокоить — это старых, немощных.

Таких случаев было немало.

Не меньше случалось и такого, что и старуха, и которая помоложе говорила по скромности меньше, чем могла бы, а то и в самом деле не умела. Одна даже с этого начала:

— Кабы это умел да все ловко рассказал!..

Однако и в этих «немощных» да «неумелых» коротеньких рассказах есть то, что таит в себе большое, глубокое жизненное содержание…

Ефросинья Егоровна Макеева, 94 года. Ровное Шумилинского района Витебской области.

Ее как раз забирали из участковой больницы в Козьмах. Пришел колхозный «газик» — за нею и за молоденькой мамой; старушку белые сестры и санитарки вывели под руки, а молодой подали в машину «конверт» с ее первенцем.

По совету врача, мы не тревожили бабусю здесь, решив заехать к ней домой, попозже.

Часа через три, побывав в других деревнях, мы заехали в Ровное. Ефросинья Егоровна сидела на солнышке перед хатой, а около ног ее попискивала, поклевывала стайка цыплят.

Вот весь ее рассказ:

«…Забрали всех, выгнали из хаты нас, погнали туда за Дрожаки, в лес. Прямо на мины, всей деревней. А потом — в пуню. Семьи уже выбирали партизанские. И моего взяли хозяина и повели. Ну, я слышу, что уже выстрелили недалеко. Дак я крикнула, а мне по голове (плачет) как дал плетью. Казак.

А потом домой отправили. Только по одному из каждой семьи застрелили. Разули нас всех, все побрали у нас.

Пришли домой — ни ложки, ни котелка, ничего нет, управляйся, баба, как хочешь…

Тогда, через два дня, кажется, она поехала (показывает на дочь), еще девки были, кобылешка была коростливая какая-то — собрали этих убитых… Оказалась и моя старшая дочка там.

И тогда трое дочкиных и двое сыновых — пятеро деток под голым небом было…

Вопрос: — Вы говорите, казаки: что там, казаки были, власовцы?

— Там и казаков, там и немцев полно было…»

Матруна Ефимовна Акулич, 82 года. Прибыловичи Лельчицкого района Гомельской области.