Да что там о кузнеце говорить, они вон и старосту, который им служил, и того убивают заодно со всей деревней — по той же причине: детей слишком много!

Это уже в другом месте — в Разлитье Борисовского района Минской области, о чем рассказывала Анастасья Дмитриевна Шило.

«…А старшина наш… или староста — черт его знает — дак этот хотел с ними ехать. А они плюнули на него и не взяли: детей много… Старосту первого и убили. Левона…»

Если и были чувства у этих фашистских «сверхскотов», так «чувства-наоборот».

Но наступает час расплаты и тогда…

На Витебщине было: еще один такой — так же поделил деревню на «нужных рейху» и «ненужных», на живых и мертвых, и вез уже на машинах «немецких рабов», а тут остановилась колонна, крик: «Партизаны!» И сзади и спереди. Дак этот «бог» — бац и лежит! Вывалился из кабины, потерял сознание. Сразу забыл, что он какой-то там «сверх», что смерть — его «добрая подруга». Это ведь не чужая смерть, а своя!..

К другим расплата пришла позже. Главный «селекционер» Розенберг вместе с фюрером планировал миллионные смерти хладнокровно — а когда самому пришлось, когда петлю увидел, так этот сверхчеловек — сразу в обморок! Всякие слова о «приказах сверху» и о своей незначительности, мизерности, солдатском послушании — также были потом. А пока что:

«…А тут уже в эту деревню немцы заходят. Мы идем домой, а тут уже по дворам ходят немцы. Только я прибежала домой, а уже гонят на собрание. Гонят на собрание, спрашивают, сколько лет, а у меня мачеха была. Она говорит:

— Она еще малая девочка…

Выгоняют из хаты всех на собрание. Подошли мы туда, уже из села…

Один был картавый малец. И он голосит, и бабы голосят все, дак он ругается, камень схватил и — на этих, на полицаев… И полицай один:

— Во — дурак, а хочет жить!.. И матом на него.

Подогнали нас в конец деревни и хотели кидать в яму. Яма была силосная. Но они говорят:

— Погоним дальше.

И погнали нас до речки, а начали отбирать: которых в Германию, а которых…

Отобрали нас несколько человек, а тех погнали убивать уже…

Нас, молодых уже, погнали назад в деревню. Ходят все, разговаривают. Мы стоим на дворе там на одном. И там две бабы спрятались… это баба и два пацана. Правда, они… немцы настоящие. Не разговаривают. Там разговаривают дальше, а они по-немецки. Вот я-то слово помню теперь, как я слыхала:

— Ком раус! Ком раус!

А они сидят под кроватью, эти бабы. А они их вытаскивают. С детьми: два мальчика и две женщины. Вытаскивают они их вон, и мы стоим это на дворе. Немцы Стоят около нас, чтоб мы не поутекали. Ах!.. Тогда выгнали их во двор и только слышим — пок! А это дети: „ай-яй-яй!..“ Пок! — второй раз, и эти опять в крик. И четыре раза выстрелили и убили их… И убили их, а нас всю молодежь, которую оставили, погнали…»

Рассказывала Мария Федоровна Верховодка. Иканы Борисовского района.

Из той же деревни — Тимофей Микитович Тарасевич.

«…Моя хата была около кладбища. Жену с детьми забрали и убили там. А я в подводы, возчиком поехал. Приехал домой, а тут уже все убитые. Когда убивали, я тут не был. Нас было человек пятнадцать в подводах. Приехали, а вся груда эта — убитые и сожженные… Все чисто побили, никого не осталось. Где ж люди? Пошли искать, а они так во: как горели, локтями в землю, так волосы обгорели, а головы — как капуста, белые кочаны.

Сот около семи убили. Тут еще немцы дорогу расчищали, что партизаны лесом завалили, взяли из Горелого пятьдесят мужчин да потом и их застрелили, — они шли домой и зашли сюда, дак они их переняли и побили. Которые утекали, дак и на поле побили. После находили по кустам.

Потом ехали из Плещениц чужие возчики, и тех переняли, и тех сюда, побили…»

Так уж втянулись в дело, что и про «селекцию» забыли.

Так и пошли бы. По всей Земле…

БЕЗЫСХОДНОЕ ГОРЕ

Шли дожди. В конторе совхоза «Ухвала» Крупского района Минской области нам сказали, что, пока не подсохнет, в деревню Узнажь доехать нельзя Однако мы не могли отказаться от этого маршрута Положились на опыт Саши Пехоты, который уже около двух недель возил нас на облисполкомовском «газике», преодолевая трудности, где сноровкой, а где понятным в партизанском сыне энтузиазмом.

Как только мы свернули с гравийки и начали углубляться в лес, стадо ясно, что люди нас предупреждали не случайно На первом километре лесной дороги стоял скособоченный трактор, перекошенной трубой зовя на помощь Безнадежно увяз транспорт с хлебом. Буханки, прикрытые брезентом, стерегла молодая, румяная магазинщица.

— До Узнажи далеко?

— Ой, на том конце света. Не доедете, дядечки. Вернитесь лучше.

А дождь лил и лил, ровный, тихий, спорый, как осенью. Даже, когда ненадолго прояснялось и сквозь кудель облаков проглядывало солнце, с неба все равно капало

Линовали, объехав загуменьями, большую, хорошо расстроенную деревню со свойским названием Гумны. Дальше снова пошли леса, болота, гати, грязные броды. И, наконец, — поляна, как многоцветная домотканая постилка — зеленая тимофеевка с рыжими пятнами отцветшего щавеля. На поляне — Узнажь. Деревня серая, плоховато застроенная по здешнему лесному краю, где строительный материал под руками. Может, что дождь, но Узнажь показалась нам непохожею на другие восстановленные деревни, где обычно люди стараются строиться с размахом, и этим утверждая свою живучесть. Не было здесь зеленых насаждений, улица выглядела не в меру широкой и пустой.

В третьем от начала дворе слышалось оживление: человек, к которому мы приехали, Петра Владимирович Саковец, ставил телевизионную антенну. Помогали ему двое парней в куртках-болоньях. Мы попросили Петру Владимировича уделить нам немного времени.

«…Это было в сорок втором году. Осенью. Уже картошку копали…

Ну, я был в Ложках. Пас там. Пришел домой. Стали ехать партизаны по селу и кричать: „Немцы едут, утекайте!“ Я тогда побежал сюда, в деревню, в Ложки деревню…»

Петра Саковец рассказывает о побегах, что часто повторялись. Оказывается, беда случилась не тогда, не в тот раз. Мужчины из Узнажи часто удирали вот так, по сигналу партизан или по тревоге, которую подымали сами жители. Удирали в соседнюю деревню, что еще глубже в лесу. И память рассказчика, тогда еще пастушка, все те страхи и побеги смешала в одно. «Тот раз» выделился только вражеским обманом. А обман в народе помнят особенно.

«…Они тогда собрали не всех людей, — припоминает рассказчик. — Они сказали, немцы: „Кого где в лесу поймаем — будем расстреливать, а если дома — так нет“. Бабы пошли, своих мужиков посзывали всех. Тогда они снова ночью наекали. Их в сарай закрыли и давай расстреливать. Ну, вот…»

«Ну вот» — часто мы слышали его от мужчин, от женщин — там, где человеческого языка не хватало, чтоб высказать бездну ужаса.

Петрова жена Ганна Ефимовна родом из тех Ложков, куда пастушок удирал прятаться. Она принадлежит к тому типу деревенских женщин, у которых годы и невзгоды не разрушают здоровой красоты. Морщины, что легли на ее лице, как бы подсвеченном светлыми, густыми волосами, только прибавили ему выразительности. Она намного старше мужа, но с виду кажется даже моложе его. И память на события у нее свежее, и рассказ живее, хоть и Ганну Ефимовну тоже не назовешь излишне разговорчивой.

«…И пришли мы в этот день, когда немцы Узнажь оцепили, вот в это болото, к самому берегу, в клюкву. Втроем: две девушки и женщина. Из Ложков мы, совсем из другой деревни.

Слышим: уже немцы лопочут на берегу. Пошли они уже по лесу кругом. А в лесу землянки были вот тут, на берегу. Там сидели с детьми. Узнажские. Этот самый (показывает на мужа)… Батька его — девять детей было и всех привел в землянку. Вот мы слышим: немцы лопочут. Мы тогда — ходу домой. Только мы прибежали туда, домой… С километр мы бежали туда по болоту. И так эти пацаны сыплют уже за нами, бегут. Вот этот Петя, Ганна и там была еще одна… Говорят…