— Ой, мама! Я не могу уже лежать! — А я ему говорю:

— Лежи!

А тут шляшок, вот эта улочка наша, около школы. Мы туда повернули, дак по нас бьют, стреляют, нули сыплются, как боб. Мы опять там лежали, этот мой хлопец встал… Тут такие от буртов ямки, дак я их туда попереносила.

Уже солнце заходило. Вечер. Тихий такой. Шулы[52] стоят — горят, а мне все кажется, что это немцы стоят. Попереходила я сюда, а тут у меня на дворе конь стоит. Только сухари у меня украдены с воза.

Я уже тогда, вечером, пошла искать, кто в лесу остался живой…

Хлопчику моему было восемь, а девочке шесть, седьмой год. А младшенькую расстреляли, я вам говорила.

Что она им пела, дак слыхала женщина, соседка. Она была, видела, как и на подводу садилась свекровь моя, и прощалась. А младшенькая, четыре годика было, сказала:

— Дяди, не берите меня с бабулей, я вам спою песенку, которая „Пасею агурочкі“[53].

Она спела им, стоя на подоконнике, и они ее забрали и застрелили…»

ЧИНГИСХАН С ТЕЛЕГРАФАМИ

«…Я буду так рассказывать. Мы жили: свекор, свекровь и золовка. У золовки уже дети были, и у меня дети были. Свекор запряг коня и нас отвез в лес. А свекровь осталась, одна-одной в хате. Сама она осталась, потому как была уже старая и немощная.

Поехал свекор из лесу поглядеть, а ее уже в хате нема…

А они взяли ее да вбросили в колодезь, небольшой такой был Живую. Только у нее была вот тут, в голове, дырка пробита, как она головой упала. И тогда, какое было у нас в хате тряпье — все в тот колодец покидали: и постилки, и польта, и подушки, — все на нее покидали в колодезь. И такое было бревно дубовое, дак они им сверху те тряпки притиснули, чтоб они не всплыли. А тогда была повозка такая, два катка по два колеса, дак они перевернули одну пару колес и всадили туда, в колодезь, а тогда взяли землей замуровали — нигде ничего не видно, одно колесо только торчит…

Три недели пролежала, как один день. В воскресенье ее вбросили, и в воскресенье мы ее откопали…»

(Ганна Микитовна Капшай. Погулянка Речицкого района Гомельской области.)

«…Это было рано, их еще немцы стреляли в постелях. Одного, Денисова Макара, семнадцать раз стреляли — в ноги, в руки, пока это насмерть убили. И всех остальных стреляли не сразу. Убивали — чтоб больше мучился…»

(Алина Егоровна Степанова. Ровное Шумилинского района Витебской области.)

«…Маму мою, мою свекровку, перехватил в окне. И как начал обухом бить!.. Она испугалась, под печку забилась и там сидела до самого вечера. А потом в окно полезла, удирать. А он — обухом. Топором, обухом в плечи. Она завалится, поднимется, а он — снова…»

(Устинья Артемовна Волкова. Жары Ушачского района Витебской области.)

«…Меня три раза на ступу клали. Спина моя была черная, как котел. Видели люди. Ну, такая была ступа, как раньше крупу толкли. А они ту ступу перевернули, тебя грудью на нее положат, а руки назад, накрест, и держали, и тебя били. Три раза клали и били. „Где партизаны?“ Загнали нас в хату. Передо мною шесть человек убили. Что они ни делали! На ступу положат, головой к порогу. Вырезали тело… Железо раскаляли и прикладывали… Шесть человек убили передо мной. Годов по пятнадцать-шестнадцать. „Партизаны! Вы нам спать не даете!“ И били…

Я чуть живая была. А когда уже опомнилась, гляжу — разбегаются люди, хаты горят…»

(Мария Алексеевна Гладыш. Мосар Ушачского района Витебской области.)

«…Из нашей деревни уловили девушку. Они над нею надругались. На кладбище потом нашли ее. Уже неживая лежит и конфета… в зубах… А другую убили в саду.

Вот так лежит — навзничь, присыпана, — после мы осмотрели. Платье все порвано на ней…»

(Ганна Захаровна Дядёла. Видоки Верхнедвинского района Витебской области.)

Бабусе, которая это рассказывала, за восемьдесят лет, она лежала в кровати, уже совсем немощная. Дочь ее Барбара Ясюкевич (в хате примак) и соседка Наталья Подгайская, которые хорошо помнят те дни, уточнили шепотом про ту конфету… Бабуся не смогла сказать: или по душевной деликатности, или из-за уважения к памяти бедной мученицы.

«…Как она кричала! Все млели. Тут же вот, в байне, был такой большой гвозд, сантиметров, може, двадцать. Дак они взяли тот гвозд да ей в грудь… Самокованным гвоздом — в грудь…

А тетку мою на штыках подняли…»

(Ганна Прокоповна Грибовская. Латыгово Верхнедвинского района Витебской области.)

«…А еще и до расстрела издевались: и вилами кололи, и ногами топтали, и били — ой!.. Дети малые были, дак по живым ногами ходили… А некоторые знали, что немцы яйца любят, несет которое дитя ему яичек да просит, чтоб не убили. А он как даст ему ногою, дак оно и перекувыркнется — и с ногами по нему пошел…»

(Мария Михайловна Скок. Павловичи Слонимского района Гродненской области.)

Тут вспомним еще и рассказ Акулины Ивановой[54] о том, как фашистскому офицеру мало было своими ногами душить положенных в хлеву на навозе детей, женщин и стариков, и он привел коня…

Примитивное, ручное зверство — извечная кровавая работа нелюдей.

А было оно, зверство, в новом, усовершенствованном виде, оснащенное современной техникой. Были мины.

Рассказывает бабуся Акушевич, Александра Наумовна, из деревни Столпище Кировского района Могилевской области:

«…Там было человек двести из разных деревень. В камере. Со мной две девочки было, племянницы. А наши самолеты налетели. Дак они нас и заминировали. Постреляли и заминировали.

А я была неубитая. Ранена в обе ноги. В одну попало, и эту переломало. Дак я притворилась как убитая. Так вытянулась. Кровь на мне — тех, что убиты…

Один нас стрелял из автомата, а другой светил. А потом поглядели, что все убитые, и принес это… И кладет… А я думала, это, може, какая бляха, — я ж не знала, что это мина.

Ну, мы уже лежим. И еще со мной было две, тоже не убитые: одна женщина и моя племянница, младшенькая. Женщина встала и говорит:

— Знаешь, они отступают! А я говорю:

— Лежите молча. Будем молчать. Дак она на чердак залезла.

Ну, а я уже лежала, пока наши пришли.

Слышу — двери открыли. Открыли, поглядели и пошли. Это уже наши — красные. Я стала ойкать, стала звать. Одна женщина с ними была, она через порог голову — и говорит:

— Ой, оечки! Женщина живая!.. Мамаша, не становитесь на провод, у вас тут заминировано!..

Они на порог взошли, заплакали. Наши уже. А я девочку разбудила, которая живая, младшую. Она спала. Пять годочков ей было. Наши ее позвали:

— Доченька, иди к нам! А она:

— Отойдите, немцы! Вы мою мамку убили, я к вам не пойду.

Дак солдаты ее взяли как-то через мину. Мина ж лежит!.. Я только слышу, что они говорят это. Лежу и трясусь. Они говорят:

— Подай, мамаша, руки и скинь битых с себя. Как же я их скину!..

Один взялся за меня, а тот взялся за этого, а третий снова за этого — и давай тянуть. Как потянет, дак эта нога, что переломана, — в эту мину, в этот провод. Как в провод, дак эта мина — хлоп! Разорвалась. Тех всех и поранило троих. А я уже кричу:

— Ноги поотрывало!

Я воды прошу, а он говорит:

— Воды нету.

Они ее отравили, немцы.

— Нет, мамаша, — говорит мне, поглядевши, — ваши ножки целы.

Перевязали меня, и тех солдат, и нас повезли…»

Было радио. Оно не только координировало работу карателей, как средство связи, — оно их тогда и веселило.