«Тройка гнедых»

Вскоре после кончины Андроника Спивакова умер от чахотки портной Иван Александрович Каханов. Ваня приехал из семинарии на похороны отца, но опоздал.

Вернувшись в одну из суббот с работы, я увидел на крыльце старого глинобитного кахановского куреня знакомую тонкую фигуру в семинарской шинели с двумя рядами медных пуговиц на груди, в фуражке с выцветшим бархатным околышем и значком, на котором сплелись замысловатые буквы НУС — Новочеркасская учительская семинария.

Я обрадовался и подбежал к товарищу. Широко улыбаясь, протянул руку, но, то ли потому, что на доверчивом моем лице было слишком много радости, в то время как душа моего друга еще не оправилась от перенесенного удара — смерти отца, то ли еще отчего, Каханов ответил на приветствие холодно и слабо пожал мою руку.

Он особенно внимательно, удивленно и чуть насмешливо оглядел меня умными глазами.

— О-о! Да ты вон какой стал!

Каким я стал, я не посмел спросить, но, судя по тону товарища, это могло быть и похвалой моему возмужалому виду, и порицанием за то, что я не догадался вовремя выразить товарищу сочувствие в его горе. Каханов всегда смотрел на меня сверху вниз, и это не столько обижало меня, сколько подогревало мое желание обязательно дотянуться до его культурности, а может быть, кое в чем и превзойти ее.

— Ну, как дела? — спросил Каханов.

— Да вот… уже работаю… в ремонте… — ответил я.

— Недалеко ушел, — усмехнулся Каханов.

Я поинтересовался:

— А у тебя как? С учением?

— Плохо. Пришлось оставить семинарию.

Я выразил искреннее сожаление:

— Почему? Как это?

— А так… Не мог же я оставить без присмотра больную мать и троих сестер-малолеток. Это было бы эгоистично. Стипендию в семинарии сократили, стали выплачивать неаккуратно. Нечем было платить за жилье и учебники. Но все это я мог бы преодолеть, подрабатывая уроками… Главное, конечно, смерть отца и беспомощность матери, сестер. А в общем, обидно: еще две неполных зимы — и я был бы учителем. Теперь придется искать какую-нибудь работу.

Нижняя губа Каханова заметно дрогнула.

— Так-то, Ёрка! «Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано», — грустно продекламировал мой товарищ и испытующе прищурился: — Откуда это? Знаешь?

Я не знал и опустил глаза.

— Некрасов. Стихотворение «Рыцарь на час». — Каханов торжествующе взглянул на меня и вынес суровый приговор: — Не знаешь классиков. А пора бы знать.

Я поспешил рассказать о своем увлечении Горьким.

— Мало. Надо читать и знать больше. Русская литература огромна. Она обнимает весь мир.

Я стал рассказывать, как работал со всей артелью после крушения поезда, похвастал дружбой с рабочими и доверием ко мне мастера.

— Я сразу заметил: ты не прежний увалень, — откровенно заявил Каханов. — А дружишь с кем? Все так же с Иваном Роговым?

Я подумал, что нехорошо отрекаться от старых друзей, и смело ответил:

— Да, я дружу с ним. А что?

Каханов усмехнулся:

— Да ничего. Рогов так же хвастает своей силой и ругает интеллигенцию и всех, кто читает книги? Не так ли?

— Откуда ты знаешь? — невольно вырвалось у меня.

— Из личных наблюдений, — очень серьезно ответил Каханов. — Ходит твой Рогов, как борец, растопырив руки, сутулится, будто собирается кого-то боднуть головой, ни с кем покультурнее себя не здоровается. Ничего, наверное, не читает, ничем не интересуется, кроме своих мускулов.

Мне захотелось защитить Рогова. Нас связывали с ним какие-то общие интересы и маленькие тайны.

И тут у меня блеснула мысль — сблизить двух разных по характерам и, может быть, по взглядам на жизнь ребят, так как оба они теперь по своему положению стояли на одной ступени — оба были наполовину сиротами и должны были служить опорой для матерей.

— Иван Рогов — неглупый парень, — сказал я. — Конечно, он читал и знает меньше твоего. Но чуждается он тебя из-за гордости. Вот увидишь — он славный и умный. Я познакомлю тебя с ним, и мы будем дружить вместе, — горячо стал доказывать я.

Каханов на минуту задумался, видимо сомневаясь в моих способностях посредника, потом сказал:

— Вряд ли мне будет интересно дружить с Роговым. Я не люблю упрямых невежд и грубиянов.

— Он не невежда, — горячо вступился я за товарища.

— Посмотрим. Предупреждаю: новая дружба мне не нужна. Да и не до Рогова мне сейчас…

По бледной щеке Каханова пробежала судорога. Он добавил с раздражением:

— Мне теперь надо больше думать, как прокормить мать и сестер. Ты это способен понять? Ты уже работаешь, у твоего отца пчелы… Это хоть и чепуховое, но все-таки хозяйство… А у меня… — Каханов запнулся, словно пытаясь проглотить застрявший в горле ком. — Мой казачий пай давно продан и перепродан на несколько лет вперед. У меня ничего не осталось, кройте этой переполненной чахоточными бациллами хаты и левады. И мне надо идти работать… А куда?

Мы долго молчали. Я не знал, что посоветовать товарищу: моя дальнейшая судьба тоже была неясной: я не знал, сколько еще времени буду работать у мастера.

— Ты вот что, Ёрка, — хмурясь, заговорил Иван Каханов. — Скажи своему отцу… Можете теперь перебираться в курень. Нам такая просторная хата не нужна. Не по силам ее протопить. Я с матерью переберусь в хибарку. А ты… — Каханов покраснел до самых ушей, — спроси отца, сколько он может платить мне за курень.

— Хорошо. Я спрошу, — пообещал я.

— Ну, а теперь займемся вывеской, — деловито предложил Каханов, и по губам его вновь скользнула горькая усмешка. — Теперь эта глупая реклама ни к чему. К счастью или несчастью, батя не научил меня портняжному ремеслу.

Каханов вынес из сеней топор и клещи, оба мы живо взобрались на навес крыльца и без особого труда сбили и сбросили наземь проржавленную насквозь вывеску.

На ней, в грязноватых красных подтеках, еще можно было различить грубо намалеванный доморощенным художником синий казачий чекмень, громадные раздвинутые ножницы и аляповатые буквы:

Ваня подкинул ногой вывеску — она дряхло задребезжала.

— Ну вот. Теперь все. Одним портным в хуторе стало меньше.

В тот же день я передал разговор с молодым хозяином отцу, а наутро мы со всем скарбом, забыв о бациллах, перебрались из тесной кухоньки в просторный, но сумрачный курень с земляным, отдающим навозом и гнилью полом, маленькими мутными окошками и темным, засиженным мухами, низко нависающим потолком. Иван Каханов с матерью перешел жить из куреня в стоящую в глубине двора хибарку.

За такое увеличение жилплощади отец обязался повысить квартирную плату до пяти рублей в месяц.

Мать ахнула, замахала руками:

— Ты с ума спятил! Мыслимое ли дело — столько платить за кватеру! Где ты будешь брать столько денег?

Отец спокойно ответил:

— П-скай! Найдем чем платить. Ёра вон стал зарабатывать. А Фекле Егоровне с детишками жить чем-нибудь надобно.

Отец уже полагался на мой заработок и заботился о том, как и на что будет жить Фекла Егоровна.

В воскресенье я зазвал к себе Рогова и, не говоря ни слова о своем намерении, пригласил Каханова.

Оба Ивана стояли друг против друга в нерешительности, ожидая, кто первым протянет руку.

— Ну что же вы, Иваны… — шутливо вмешался я.

Каханов великодушно протянул руку первым.

— Слыхал, слыхал, что ты силач… Ну что ж… будем дружить.

Иван Рогов пробубнил в ответ что-то невнятное, похожее на «Ладно. Я не прочь».

Сближение разных характеров на этот раз чуть не сорвалось. Оба тезки расстались так, будто и не собирались больше встречаться.

Но неожиданно при следующей встрече со мной Иван Рогов первым опросил меня:

— А где же Ванчук? (Так стал он называть нового товарища).

— Ты хочешь повидаться с ним? — нарочито безучастно спросил я.

— Да нет… Так просто спросил, — смутился Рогов.