— Да что такое? Что случилось, Андрей Петрович? — спросил ранее всех одевшийся и стоявший в полной готовности Василь Юрко.

— Крушение! — крикнул артельный староста и выметнулся из казармы.

— Крушение… Крушение… — подхватили рабочие.

За три минуты был поставлен на рельсы вагончик, погружены ломы, домкраты… Работали споро, без лишней суеты. Меня трясло не то от холода, не то от волнения.

Ночь была тихая, морозная, звезды сверкали неестественно ярко, точно их все время вздували, как угли. Чуть серела притрушенная молодым снежком железнодорожная насыпь да накатанные рельсы синевато поблескивали при свете звезд.

До места крушения было версты две. В те годы путевая техника была почти такой же, как и в прошлом веке при прокладывании первой российской «чугунки», — все работы велись вручную. Не было в распоряжении дорожных мастеров и артельных старост ни моторных дрезин, ни подъемных кранов. И это в то время, когда на многих европейских и американских железных дорогах многие путевые работы были механизированы.

Вагончик — маленькую съемную платформу на двух скатах — мы гнали до места крушения бегом. Я, чтобы согреться и унять нервную дрожь, состязался в скорости с неутомимо быстрым Юрко.

Артельный староста, бежавший вместе с нами, все время торопил:

— Живей, хлопчики, живей!

Но вот мелькнул впереди красный, словно кровью налитый, глаз ограждения, замаячила темная глыба паровоза и товарных вагонов. У длинного грузового состава уже собрались рабочие соседних артелей, явившиеся к месту происшествия раньше нас.

В тусклом звездном свете я пытался разглядеть поваленные, нагроможденные друг на друга вагоны, но ничего указывающего на большую катастрофу заметно не было. Паровоз, целехонький, стоял на рельсах и мирно посапывал паром. Оранжево-огненные блики, мигая, падали на полотно из поддувала. Из окна паровозной кабины выглядывал машинист в плоской форменной, сдвинутой на затылок, шапчонке. Держа в одной руке мазутный факел, возился у колес паровоза черный, как служитель преисподней, помощник машиниста и тыкал длинноносой масленкой в стальные сочленения дышл.

Я не сразу разобрался в деталях происшествия, и, лишь когда наша партия подошла с домкратами и ломами к сгрудившимся в середине состава рабочим, все стало ясно.

Из объяснений дорожного мастера, руководившего работой, я понял, что произошел обыкновенный сход с рельсов двух порожних товарных вагонов в середине состава.

К счастью, поезд шел медленно на подъем, сошедшие с рельсов вагоны не опрокинулись и не полезли друг на друга, а лишь спокойно проехали по шпалам саженей двадцать и порезав шпалы скатами, выперлись в сторону встречной колеи. Тут сцепление переднего вагона не выдержало, лопнуло, часть состава вместе с паровозом продолжала двигаться, а не пожелавшие катиться по рельсам вагоны остановились, и удерживали собой наиболее опасную в таких случаях заднюю часть поезда от возможного столкновения с передней.

Толчок и свистки паровоза заставили сладко дремавших в своих огромных овчинных тулупах кондукторов очнуться, быстро затормозить и оградить сигналами хвост поезда.

Крушение выглядело безобидным только потому, что в момент происшествия не было встречного поезда, а выжатые в сторону вагоны не повалились на соседнюю колею — иначе образовалась бы свалка из разбитых вагонов и не обошлось бы без жертв…

Нам предстояло до подхода с узловой станции аварийной летучки попытаться поднять вагоны и, если удастся, снова поставить их на рельсы.

И вот сводная со всего околотка ремонтная артель человек в пятьдесят приступила к делу. Я впервые наблюдал такое большое скопление работающих людей, охваченных почти спортивным азартом. Меня подхватила волна какой-то веселой горячки. Я забыл обо всем на свете — о времени, о холоде, об опасности быть раздавленным вагонными колесами, искалеченным сорвавшимся домкратом или неосторожным ударом чужой кирки или лома по голове.

Мне неясны были технические приспособления и приемы этой удивительно согласованной работы, в которой главную двигательную силу выполняли человеческие мускулы, какая-то еще невиданная рабочая ярость и желание одолеть трудно одолимое.

Я оказался плечом к плечу в цепи весело горланящих, горячо дышащих людей, держался за какой-то стальной брус и, чувствуя обжигающий холод схваченного морозом металла, вместе с другими под возгласы «Раз-два взяли! Еще раз!» нажимал своим далеко не атлетическим плечом на рельс, служивший в одно и то же время и «вагой» и рычагом.

Темная громада порожнего вагона нависала над нами и, казалось, готова была раздавить всех, как мух. Она визжала и угрожающе скрипела под напором пятидесяти человеческих сил, и сначала безнадежным казалось сдвинуть ее с места хотя бы на один дюйм.

Пронзительный, залихватский голос Юрко звенел в ночной тишине:

— Ну! Молодчики! Взяли! Двинули! Сама пойдет! Эх! Сама пойдет!

К нему присоединялся хриплый бас артельного старосты. Он ревел в ночной тиши сверхъестественной трубой, он казался вездесущим, подбадривал, подстегивал сочной русской руганью, веселил не совсем пристойными припевками, в которых главным действующим лицом была какая-то ни в чем не повинная Дуня.

лихо командовал чей-то зычный голос. Ему хором отзывалась вся артель.

Не помню, сколько времени длились эти припевки, как вдруг порожний вагон весом почти в пятьсот пудов дрогнул и медленно заскользил по смазанным мазутом, поставленным поперек пути рельсам и так же медленно и плавно опустился скатами на колею. И сразу из всех пятидесяти грудей вырвался не то облегченный стон, не то могучий, богатырский, вздох, как будто обрадованно вздохнула сама земля…

Я совсем охмелел от трудового угара, от команд хором, мне было жарко и весело. Гордость за людей, за себя, за силу, перед которой не могла устоять никакая другая сила, поднимала меня, как на крыльях. Я тоже что-то кричал, тоже поминал Дуню. Мне казалось, я повзрослел лет на пять, приобщился к какой-то большой радости людей, сам стал намного сильнее, разумнее, нужнее людям…

Стало светать, дымчато заалел по-зимнему морозный восток, когда был поставлен на рельсы другой вагон. Прибыла аварийная летучка, но и без нее уже все было сделано. Осталось только проверить уширение колеи, благодаря чему и получился сход, подставить новый рельс. Ждали только паровоза, ушедшего на соседнюю станцию для набора воды…

Потом вернулся паровоз, обе части состава были сцеплены, и поезд осторожно, будто ощупью, двинулся дальше.

Вместе с рабочими я вернулся в казарму и, почувствовав вдруг непреодолимую усталость, лег тут же на нары и проспал до следующего утра…

Когда я проснулся, мне почудилось, будто я все еще слышу беззлобную, залихватскую брань артельного старосты и озорную припевку про любвеобильную Дуню.

Придя в субботу домой, я постарался наиболее красочно рассказать о том, как работала ночью артель и я вместе с ней. Отец внимательно выслушал, потом похвалил меня за то, что я не отстал от других, не струсил, и заключил мой рассказ словами:

— Русский человек, когда разойдется, ему ничего не сули — будет работать. А ежели на водку пообещают, так тут гору одним чохом свернет. Нашему брату что работа, что хорошая песня — все едино.

Часто наблюдая теперь за работой могучих машин — кранов, многотонных экскаваторов и всяких мудреных комбайнов, освободивших человека от изнурительного труда, — видя, как легко и спокойно орудует человек за пультом управления сложнейшими агрегатами, я все же не забываю и о том времени, когда вдохновение работой при всей ее беспросветности овладевало человеком столь сильно, что переходило в наслаждение, равное наслаждению песней, когда оно творило чудеса, равные чуду умной работающей машины.

Сравнивая былое и новое, хочется, чтобы человек, радуясь своему освобождению от бремени непосильного труда, не утрачивал своего вдохновения, не превращался в бездушный придаток машины, а всегда чувствовал себя сильнее ее…