— Государь, — прибавил министр, — в этой мере заключается политическая мысль, которая не укроется от проницательности вашей. Когда приложим подбор к собакам, к лошадям, к ослам, к коровам, к козам, к овцам, к курам, к голубям, к уткам, к индейкам и к гусям, когда в ваших владениях все расы будут утончённые, аристократические, изящные и послушные, тогда великолепие этого зрелища заставит Ротозеев почувствовать, что отеческое правительство не должно останавливаться на животных и что ему подобает регулировать человеческие союзы, — чтобы поддерживать в королевстве чистоту и благородство крови: придя к этому пункту, мы в самом деле будем первым народом земли, достойными подданными государя, которому феи, его крёстные матери, дали в удел грацию, и красоту.

После этой красноречивой тирады Туш-а-Ту остановился, сияя самодовольством и выжидая ту справедливую дань похвал, которая была заслужена такою новою и глубокою политикою.

Гиацинт долго не говорил ни слова. Он был бледен. Губы его дрожали.

— Милостивый государь, — заговорил он прерывающимся голосом, — я желаю думать, что вы говорили серьёзно. Мания регламентировать мешает вам видеть, как много в этом проекте гнусного и смешного. Вы так часто произвольно распоряжались людьми, что вы находите совершенно естественным поступать так же бесцеремонно со всеми остальными созданиями. С какого права вы осуждаете на смерть беззащитные существа, которые Бог дал вам в товарищи и доверил вашему милосердию? Как! для испытания системы вы будете хладнокровно проливать кровь несчастных? Сердце говорит мне, что не так управляют государством. Первая обязанность государя уважать, щадить всё, что его окружает, оставлять жизнь всему живому. Не тушите этого светоча, которого вы не можете снова зажечь. В чём вина этих бедных животных? В их безобразии? Это не беззаконие. В их верности? Это не преступление. Не оскорбляет ли вас, чего доброго, их независимость? Вы, быть может, уже настолько поработили людей, что не можете терпеть даже свободу собак?

— Изумительно, — воскликнул Пиборнь, вставая, — бесподобно! Если я нарушаю приличия, прошу простить меня. Я не рассматриваю дела по существу — это мне всё едино; но форма, но движение, но выбор слов, но ирония! Ах, государь, счастье наше, что вы король, а то вы затмили бы всех адвокатов!

Туш-а-Ту, не разделявший восторга Пиборня, холодно посмотрел на короля и сказал назидательным тоном:

— Государь, мы можем только рукоплескать великодушным чувствам вашим. Было бы достойно сожаления, если бы в ваши лета, государь, ваше сердце не пылало этим священным огнём. Но опыт переработает эти обманчивые иллюзии; вы узнаете, что политика не имеет ничего общего с человеколюбием. Расточая золото и кровь народов, ваши предки делали великие дела; внуки восторгаются теми, кто посылал на смерть дедов. Потомство обожает только завоевателей. Не следует обольщаться ложным милосердием; с народами надо поступать круто; они кусают руку, которая их ласкает; они лижут руку, которая их давит. История представит вам доказательства.

Оставим же, следовательно, в стороне эти суетные внушения человеколюбия. В политике, как в медицине, человек падает в обморок, когда в первый раз проливает кровь, но великим политиком и великим медиком является только тот, кто закаляет своё сердце к чужим страданиям и видит только цель, лежащую перед ним.

Обратимся теперь к закону, смутившему вас. Помогать природе, устраняя некоторые особи и совершенствуя таким образом породу, осуществлять высшие концепции новейшей философии — это не угодно вам. Вы опасаетесь систем. Пусть так! Останемся на чисто практической почве; будем заботиться исключительно об интересах нынешнего дня. Есть несомненная причина для того, чтобы принять героическое решение. Вот она, эта причина!

Если вам угодно будет бросить взор на эти бумаги, вы увидите, что полиция напала на след отвратительного заговора. Люди, у которых нет ничего святого, условились предать город врагам самого ужасного сорта. Чижовка, тюрьма бродячих и подозрительных собак, подрыта; этих злодеев спустили на мирных граждан… Ужас царствует повсеместно. К счастью, полиция не дремлет, она выслеживает виновных; злоумышленники скоро испытают на себе всю строгость законов.

— Это ужасно, это возмутительно, — закричал барон Плёрар.

— Это просто смешно, — холодно сказал Гиацинт. — Что за шум, что за суматоха из-за того, что собаки пробежали через дыру!

— Да, — сказал барон, — но кто вырыл эту дыру? В этом вся сущность дела.

— Инспекторы, — сказал Туш-а-Ту, — не согласны между собою касательно употреблённых орудий; но они единодушно показывают, что дело сделано рукою человека и обнаруживает адскую изобретательность. Полагают даже, что тюремщик действовал заодно с заговорщиками, и требуют его смещения.

— Это уж из рук вон! — сказал Гиацинт, пожимая плечами, — Коли на это нужны инспекция и аминистрация, так это самая бесполезная трата. Успокойтесь, господа, заговора никакого нет. Эти собаки, которых вы так развязно устраняете, оказались умнее ваших инспекторов, сами прорыли себе яму и убежали.

— Государь, — сказал Туш-а-Ту довольно угрюмо, — у меня тут доклады. Администрация решает не на основании предположений более или менее остроумных. Инспекторы были на месте и всё видели собственными глазами.

— Ну! и я тоже всё видел! — закричал раздражённый Гиацинт, — Вас это изумляет, господин министр. Да, я лучше вашей полиции знаю, что делалось в Чижовке; я знаю и то, что вам, быть может, неизвестно: третьего дня туда посадили левретку горничной вашей дочери.

— Точно так, государь, — сказал изумлённый Туш-а-Ту.

— Я знаю, что капитан Явор-Пустоцвет жаловался на тюремщика Ла-Дусера главнокомандующему наших армий.

— И это верно, — сказал Туш-а-Ту, совершенно озадаченный.

— И я знаю так же верно, что две собаки, которых я вам не назову, вырыли этот адский подкоп и сбили с толку вашу полицию и ваших инспекторов.

— Слава королю! — весело закричал Пиборнь, — Гиацинт затмевает Калифа Багдадского.

Туш-а-Ту неприветливо посмотрел на адвоката и, как упрямый и отчаянный игрок, поставил всё на последнюю карту.

— Если собаки, — заговорил он, — достаточно умны, чтобы без посторонней помощи разрушать те тюрьмы, в которых их заключает закон, то необходимо покончить дело с этими новыми мятежниками. В противном случае от них можно опасаться всего; это видно из следующего доклада, полученного мною сегодня утром:

„Генеральный инспектор королевских садов имеет честь доложить его превосходительству господину министру, что третьего дня, часов в десять утра, смотритель Лелу встретил в саду большую собаку нечистой породы, с белою курчавою шерстью. Так как на этом животном не было ни ошейника, ни намордника и ничего такого, что составляет отличие добропорядочной собаки, то, очевидно, она могла забраться в королевские сады только по небрежности или при злонамеренном потворстве часовых.

Заметив, что это животное приставало преимущественно к детям, смотритель Лелу стал за ним следить и скоро заметил в нём признаки бешенства. У него глаза были мутные, а на губах пена. Тотчас, не думая об опасности, храбрый Лелу, вооружённый простою тростью, бросился на этого ужасного противника. Завязалась жестокая борьба; животное несколько раз бросалось на упомянутого Лелу, которому удалось счастливо избегнуть укушений. Победа осталась за представителем власти. Собака, смертельно раненная, выбежала на улицу и там испустила последний вздох.

Нельзя не трепетать при мысли о невинных жертвах, которые пострадали бы от этого чудовища, если бы их не спасло самоотвержение Лелу, который уже не в первый раз обнаруживает свою неустрашимость“.

— Государь, — продолжал Туш-а-Ту, — я изготовил декрет о пожаловании медали и пенсии герою, отличившемуся таким благородным подвигом.

В ответ на эти слова Гиацинт разорвал поднесённую ему бумагу.

— Изготовьте, — сказал он, — декрет об исключении этого Лелу из службы; он бесстыдный лгун, а генеральный инспектор — простофиля, и его водят за нос мошенники.