Одним из постоянных стрельнинских проказников был Фаддей Булгарин, известный литератор, прославившийся приятельством с Грибоедовым и сотрудничеством с Третьим отделением. Булгарину служить в Уланском полку цесаревича было несладко. «Однажды с дежурства по эскадрону в Стрельне он (Булгарин. — М. К.) махнул, без спросу, в Петербург, чтоб потешиться в публичном маскараде; заехал к одному товарищу, адъютанту цесаревича, жившему в Мраморном дворце, нарядился амуром в трико, накинул на себя форменную шинель, надел уланскую шапку и спускался по задней лестнице. Вдруг увидел перед собой цесаревича.
— Булгарин?
— Точно так, ваше высочество.
— Ты, помнится, сегодня дежуришь, да что ты закрываешься? — вскричал великий князь, сбросил с него шинель и увидел амура с крылышками и колчаном. — Хорош! Мил! Ступай за мной.
Сошли с крыльца. Цесаревич посадил его к себе в карету и привез на бал к княгине Четвертинской, взял за руку и ввел в залу, наполненную бомондом.
— Полюбуйтесь! — сказал он хозяйке и гостям. — Вот дежурный по караулам в Стрельне. Вон, мерзавец! Сию минуту отправляйся к полковому командиру под арест!
Амур, пристыженный, одураченный, удалился при общем хохоте. Дело кончилось арестом, но последствия его не прекращались. Цесаревич при всяком случае напоминал шалуну его дерзость и взыскивал с него более, чем с других»{213}.[29]
История случилась в первой половине 1808 года. Булгарин до того измучился служить у Константина, что написал на начальника сатиру. История сохранила лишь три первые ее строки:
Трепещет Стрельна вся, повсюду ужас, страх.
Неужели землетрясенье?
Нет! нет! великий князь ведет нас на ученье{214}.
Эпизод, сильно напоминавший конфуз с Булгариным, случился и с другим офицером в те же стрельнинские времена, и опять, несмотря на обычную свою импульсивность, цесаревич был не совсем не прав.
«Великий князь Константин Павлович, до переселения своего в Варшаву, живал обыкновенно по летам в Стрельне своей. Там квартировали и некоторые гвардейские полки. Одним из них, кажется, конногвардейским, начальствовал Раевский (не из фамилии, известной по 1812 году). Он бьш краснобай и балагур; был в некотором отношении лингвист, по крайней мере обогатил гвардейский язык многими новыми словами и выражениями, которые долго были в ходу и в общем употреблении, например: пропустить за галстук, немного подшофе (chaufe), фрамбуаз (framboise — малиновый) и пр. Все это по словотолкованию его значило, что человек лишнее выпил, подгулял. Ему же, кажется, принадлежит выражение: в тонком, то есть в плохих обстоятельствах. Слово хрип также его производства; оно означало какое-то хвастовство, соединенное с высокомерием и выражаемое насильственною хриплостью голоса. Великий князь забавлялся шутками его. Часто во время пребывания в Стрельне заходил он к нему в прогулках своих. Однажды застал он его в халате. Разумеется, Раевский бросился бежать, чтобы одеться. Великий князь остановил его, усадил и разговаривал с ним с полчаса. В продолжение лета несколько раз заставал он его в халате, и мало-помалу попытки облечь себя в мундирную форму и извинения, что он застигнут врасплох, выражались всё слабее и слабее. Наконец стал он в халате принимать великого князя, уже запросто, без всяких оговорок и околичностей. Однажды, когда он сидел с великим князем в своем утреннем наряде, Константин Павлович сказал: “Давно не видал я лошадей. Отправимся в конюшни!”— “Сейчас, — отвечал Раевский, — позвольте мне одеться!” — “Какой вздор! Лошади не взыщут, можешь и так явиться к ним. Поедем! Коляска моя у подъезда “. Раевский просил еще позволения одеться, но великий князь так твердо стоял на своем, что делать было нечего. Только что уселись они в коляске, как великий князь закричал кучеру: “В Петербург!” Коляска помчалась. Доехав до Невского проспекта, Константин Павлович приказал кучеру остановиться, а Раевскому сказал: “Теперь милости просим, изволь выходить!” Можно представить себе картину: Раевский в халате, пробирающийся пешком сквозь толпу многолюдного Невского проспекта.
Какую мораль вывести из этого рассказа? А вот какую: не должно никогда забываться пред высшими и следует строго держаться этого правила вовсе не из порабощения и низкопоклонства, а напротив, из уважения к себе и из личного достоинства»{215}.
На фоне этих домашних бурь вершились события исторические. В 1809 году после недолгой войны со Швецией Российская империя присоединила к себе Финляндию в качестве автономного Великого княжества Финляндского со своим сеймом и конституцией. Автономность княжества часто нарушалась, но финны, в отличие от поляков, никогда не восставали. В апреле 1812 года Россия заключила со Швецией союз, к которому вскоре присоединилась и Англия.
С 1806 года тянулась Русско-турецкая война. О воцарении Константина в Царьграде речи уже не заходило. Несмотря на успехи русских войск, войну никак не удавалось закончить, сил разбить турок недоставало, пока в 1811 году командование армией не принял опытный Михаил Илларионович Кутузов. Вскоре турецкая армия была окружена и капитулировала, в мае 1812 года был наконец заключен выгодный для России Бухарестский мирный договор — теперь в случае войны с «корсиканским чудовищем» Россия была избавлена от необходимости воевать на два фронта, а Наполеон лишался ста тысяч турецких солдат, которых надеялся использовать для похода.
ФЕЛЬДЪЕГЕРЬ
«Недаром, — говорят простолюдины, — прошлого года так долго ходила в небесах невиданная звезда; недаром горели города, села, леса и во многих местах земля выгорала: не к добру это всё! Быть великой войне!»{216}
В декабре 1809 года Наполеон попросил у Александра Павловича руки его младшей сестры, великой княгини Анны Павловны: брак с особой русского императорского дома избавлял Наполеона от сильного и опасного противника. Французский император получил вежливый отказ — под предлогом молодости пятнадцатилетней невесты. И сейчас же начал переговоры о браке с дочерью австрийского императора Франца I, эрцгерцогиней Марией Луизой; уже 11 марта 1810 года в Вене состоялось торжественное бракосочетание Наполеона и Марии Луизы, вернее же — Франции и Австрии.
Россия начала готовиться к войне с французами; переговоры Александра с Наполеоном в Эрфурте отодвинули войну на четыре года, но не отменили ее. Звезда пугала всех неспроста, пожары пылали недаром — гроза приближалась. Потеснив Аракчеева, пост военного министра занял деятельный Барклай де Толли — он начал преобразование и усиление русской армии, на западных границах строились новые крепости, пополнялись арсеналы, проводились дополнительные наборы, после которых армия увеличилась почти вдвое. В марте 1812 года Барклай был назначен главнокомандующим 1-й Западной армией.
На счету Константина Павловича к 1812 году было уже четыре военные кампании: две удачные, две окрашенные горечью поражения. Великий князь навоевался, и после Тильзита оставался горячим сторонником мира с Наполеоном. Величественные замыслы Александра сокрушить непобедимого корсиканца казались Константину безумием и самоубийством. Военный гений Бонапарта и ослеплял, и восхищал, и страшил цесаревича, лишая воли к сопротивлению, — Константин не сомневался, что новое столкновение с французами закончится сокрушительным разгромом русских. Слишком хорошо он помнил аустерлицкий позор и спокойные прогулки с французским императором по Тильзиту. Константин убеждал Александра вернуться на прежний путь договоров, предлагал себя в качестве посла мира и действительно готов был лично ехать к Наполеону для переговоров. Но Александр, как и весь российский народ, смотрел на дело иначе. «Мой друг! настают времена Минина и Пожарского! Везде гремит оружие, везде движутся люди! Дух народный, после двухсотлетнего сна, пробуждается, чуя угрозу военную»{217} — так выражал настроения эпохи Федор Глинка, офицер, публицист и будущий поэт.