Всё было бы правильно, если бы Александр взял под защиту Румянцева еще до того, когда канцлера стали подвергать травле. Если бы о диалоге Александра с английским представителем российские верхи узнали сразу после того, как только этот разговор состоялся. Но ведь сведения об этой беседе были найдены в бумагах императора спустя годы, когда приступили к написанию истории царствования. Было это, когда никого из участников тех событий не было в живых.

Известие о вторжении войск Наполеона в Россию болью отозвалось в душе Румянцева. Он, как никто из посвященных в русско-французские дела, до последней минуты надеялся — здравый смысл возобладает, а конфронтация не приведет к военному столкновению. Министр пережил это событие крайне остро. Настолько, что с ним случился тяжелый приступ, инсульт. Последствия удара дали о себе знать позднее, граф начал терять слух. Оправившись, Румянцев предпринимает неординарный шаг. Он отказывается от всех своих государственных наград. Продает в казну ордена и другие наградные знаки иностранных государств. Среди них — орден Почетного легиона, полученный им лично от Наполеона I. Тем самым он посчитал ничтожными для себя и сами награды, и собственные заслуги перед теми, кто их вручил. Полученные деньги канцлер передает в благотворительный фонд помощи жертвам войны. Помимо этого, Румянцев поручает своему доверенному лицу в Лондоне приобрести и обеспечить доставку оружия для сражающейся русской армии. «Вам наверное уже известно, — пишет Румянцев барону Николаи, — что буквально все у нас в настоящее время делают предложения Государству внести свой вклад в вооружение страны, которое столь необходимо из-за случившегося кризиса. Несмотря на то, что из-за кризиса судьба моего состояния становится непредсказуемой, поскольку оно почти полностью находится в Белой России, я намерен следовать примеру других. Прошу Вас, господин Барон, использовать сумму 20 000 рублей для того, чтобы купить и отправить сюда, как можно быстрее, солдатские ружья, которые я хочу передать своей Родине. Если для того, чтобы получить ровный счет, нужно добавить от 2-х до 5 тыс. рублей, прошу взять для меня вексель в финансовом бюро по Вашему усмотрению. Я обещаю, господин Барон, уплатить по векселю с удовольствием и благодарностью…»^{161}

Обстоятельства, при которых он, Румянцев, одно из главных действующих лиц в критический для государства период, был выключен из участия в событиях, особенно тяготили канцлера. Долгие дни и месяцы министр иностранных дел напрасно ожидал реакции императора на свои неоднократные заявления об отставке. Результата не давали и его обращения за поддержкой к своему другу и соратнику Аракчееву. Румянцев надеялся, что одинаково близкий и к нему лично, и к императору человек поможет уладить наболевший вопрос, сумеет смягчить неизбежную в таких случаях неловкость. «Объясните Государю, — пишет он в одном из писем Аракчееву (9 августа 1813 года), — со свойственной вам осторожностью и тем глубочайшим почтением, которое я к нему храню, печаль духа моего и поставьте в виду, что ему есть одно исцеление — даровать мне свободу»^{162}.

Убедившись в тщетности своих надежд получить ответ от государя, Румянцев решается на радикальный шаг, сам слагает с себя полномочия министра. «Препровождая к утверждению вашего императорского величества заготовленные ратификации персидского мирного договора, — пишет граф Румянцев императору, — я сужу, что сим оканчивается министерское мое служение…» Далее всё из того, что пишет Румянцев в своем обращении к императору, больше напоминает исповедь: «В министерском звании служил я вам, всемилостивейший государь, двенадцать лет, а шесть тому минуло, как ваше императорское величество, подписав Тильзитский мир, которому я был совершенно чужд, мне поручить изволили начальство иностранных дел. Тогда, государь, две войны вы уже имели на руках: персидскую и турецкую; да и самим мирным Тильзитским договором обязались неукоснительно вступить в войну с Англией и в войну со Швецией; и то монаршее обещание исполнить изволили. В таковом положении дела империи находились, когда я, не по домогательству своему и не по желанию, а единственно по всеавгустейшей воле вашей, принял Министерство иностранных сношений. В 1812 году восстановлен мир с Англией, и предшествовавшая война не нанесла Отечеству никаких бед. В 1809 году подписан Фридрихсгамский мир, на севере поставлена межа империи не на Кимене, но там, где течет Торнео. В 1812-м окончена турецкая война, и на полудни Прут и Дунай обозначили новые границы. Теперь, Всемилостивейший государь, восстановляется мир с Персией, и на востоке Кура и Араке составят предел Отечества. Я принес престолу службу посильную, и с меня довольно. Отпустите меня, Всемилостивейший государь!»^{163}

Не вдаваясь в подробности, Румянцев останавливается только на итогах служения в Министерстве иностранных дел. Без пафоса канцлер напоминает императору наиболее важные периоды. Эти несколько строк — не только отчет, но и откровенный приговор политике непрерывных войн, которые вопреки своим обязательствам перед народом и государством вел Александр I.

Не дожидаясь возвращения императора в Петербург, Румянцев вызвал к себе старшего по должности дипломата, им оказался тайный советник Вейдемейер, передал ему дела по министерству и навсегда покинул свой пост. Развязка, однако, наступила гораздо позднее, когда Румянцев де-факто уже не был связан государственными делами. Российские войска отпраздновали победу, завершили боевые действия взятием Парижа. В июне 1814 года Румянцеву доставили, наконец, адресованное ему личное письмо Александра I. В нем император довольно многословно и путано попытался изложить, как он выражается, «собственную апологию» — причины, по которым за столь долгое время так и не сумел найти время ответить на неоднократные обращения к нему канцлера, министра иностранных дел. Обстоятельства, как оказывается, состояли не только в том, что Александра преследовали бесконечная перемена мест и смена событий, но еще и в том, что нужды в нем, в Румянцеве, как и в дипломатах вообще, в ту пору не было. Эти соображения выражены самодержцем с обескураживающей прямотой.

Он писал: «…дипломатам почти нечего делать в эпоху, которую мы переживаем теперь; только меч может и должен решить исход событий; даже при умножении военных сил, имеющихся у нас в распоряжении против общего врага, путем присоединения к нашему делу новых держав, красноречие и искусство лиц, ведущих переговоры, совершенно бесполезны, так как всё зависит от большей или меньшей решимости, проявляемой монархами для пренебрежения опасностями, которым они подвергают свои государства, присоединяясь к делу, за которое сражаемся. Поэтому я прошу Вас взять обратно Вашу просьбу и сохранить за собою то место, к которому мое уважение и доверие Вас призвали. По крайней мере, обождите моего возвращения; тогда от Вас будет зависеть выбор — или возобновить наши прежние отношения, или расстаться со мною, если таково уже Ваше непременное намерение»^{164}.

Запоздалое объяснение, многословное и, казалось бы, искреннее, не возымело своего действия. Императору просто не хватало мужества сказать что-либо внятное до тех пор, пока исход противостояния с Наполеоном не был окончательно предрешен. Для того чтобы внять просьбам Александра, отозвать свои многократные заявления об отставке, Румянцеву нужно было отбросить недавнее прошлое, где оставалось такое, что невозможно было забыть или тем более простить. Моральный террор, которому подвергся он, канцлер империи, унизительные подозрения и обвинения в его адрес свежи были в памяти, как и не утихало оскорбленное чувство отвергнутости. Тот факт, что император не предпринял тогда ни единого публичного шага в его защиту, особенно болезненно затрагивал честь и достоинство Румянцева. «С сильными на земле нет расчета, — писал канцлер, — есть развязка»^{165}. Мы никогда не узнаем, что творилось в душе Румянцева. После совершенного по отношению к нему императором предательства Румянцев навсегда утратил интерес к государственной службе. Внешне он избрал линию поведения человека, покорившегося судьбе. Не стал протестовать, объясняться, просить, доказывать. Он решил навсегда удалиться отдел. «Я не хотел дать Вам преемника и сам поступил на Ваше место»^{166}, — впоследствии скажет император Румянцеву[48].