Через них устанавливали неформальные контакты с «патроном» другие представители чиновного мира. Кубанец и Родионов в своих показаниях приводили десятки примеров «подарков»: персидский «конской убор» от купца Демидова из Астрахани, лошадь, ружье и пара пистолетов от советника Бергколлегии, «шуба волчья белая» от сибирского губернатора Бутурлина, «китайские куклы медные» от вице-губернатора Ланга, соболя от воеводы Заборовского, две тысячи рублей от Федора Владимирова, зятя заводчика Акинфия Демидова, две кобылы от барона Менгдена и т. д. При этом, как заявлял Родионов, «нихто не даривал во взяток» — просто на всякий случай искали знакомства с «сильной» при дворе персоной. Зато сами подчиненные министра взятки брали: 50 рублей с купца Панкратия Рюмина, столько же с московских питейных компанейщиков, а с жены «серебряного мастера» за освобождение его от наказания — две серебряные кружки и шесть чарок{354}.
На следствии они вели себя по-разному. Василий Гладков оставался при опальном хозяине и переписывал набело «одну тетрадь» проекта Волынского для передачи посетившему арестованного Ушакову, после чего сжег бумаги «патрона» и «ни о чем не показал» на следствии. Другие хотя и говорили о распоряжениях Волынского и называли тех, кто искал его милости, но ничего существенного сообщить следователям не могли и отвечали, что с Волынским «рассуждений не имели». Только Кубанец стал давать показания обо всех служебных и финансовых прегрешениях хозяина более чем за десять лет и больше всего боялся «запамятовать» что-либо из его действий.
В 1739 году «клиентская сеть» Волынского была на подъеме, судя по карьерам ее членов. Князь В.А. Урусов 17 июня был произведен в генерал-лейтенанты и назначен главным командиром Оренбургской комиссии вместо тайного советника В.Н. Татищева. Ф.И. Соймонов 16 октября становится генерал-кригскомиссаром Адмиралтейства и «имеет в коллеги<ю> поступать яко вице-президент». В эту же коллегию были по его представлению назначены посещавшие дом Волынского П.К. Пушкин (советником) и Н.М. Желябужский (прокурором). Статский советник И. Эйхлер 24 октября из секретаря Анны Иоанновны превратился в «тайного кабинет-секретаря»; в феврале 1740 года ему было определено жалованье в тысячу рублей{355}.
Это можно считать успехом. Но «при особе ее императорского величества» Артемий Петрович приобрел поддержку лишь кабинет-секретаря Эйхлера — «секретного друга», как он сам себя назвал. Следственной комиссией их отношения были квалифицированы как «дружба искательная». Эйхлер успел уничтожить письма «патрона», но из сохранившихся его писем Волынскому, написанных зимой 1738 года, следует, что он читал послания Артемия Петровича Анне Иоанновне и сообщал их автору, что они «весьма милостиво принимались». Он следил за «противной партией»; хотя ее представители разглашали, что возвращения отбывшего на очередную инспекцию конных заводов Волынского в столице не очень-то и ждут, но секретарь точно знал: «Подлинно вас скоро сюда ожидают, как из всех дискурсов понять можно» — и советовал прибыть ко двору к дню рождения императрицы. Он же регулярно извещал министра о событиях при дворе: Неплюеву велено «быть в Киеве»; фельдмаршал Миних «скоро к армеи возвратиться имеет»; Черкасский заболел и не выезжает, но уже может подписывать документы, а герцог Бирон «горлом заболел» и «непрестанно полоскание употребляет»{356}. Волынский же делал «клиенту» подарки — то коня-иноходца, то сотню бревен на постройку дома, — но к советам Эйхлера прислушивался не всегда, и тот вроде бы даже пытался «от конфиденции с ним отстать», но так и не решился.
Амбициозный кабинет-министр не считал нужным (или не смог) создать своей «партии» из влиятельных фигур в высшем звене управления и при дворе, в чем следователи его подозревали и собирались допросить его гостей и приятелей. Одних (А.И. Румянцева и М.Г. Головкина) от этого избавила императрица; другие (А.М. Черкасский, Н.Ю. Трубецкой, В.Я. Новосильцев и П.И. Мусин-Пушкин) были допрошены, но признаны, за исключением Мусина-Пушкина, непричастными к делам и планам главного обвиняемого.
«Генеральное рассуждение»
«Эпоха дворцовых переворотов» проверяла на прочность петровские преобразования, но отнюдь не отвергала их. За аннинское царствование в стране появились 22 новых металлургических завода, Россия увеличила производство меди до 30 тысяч пудов (по сравнению с 5,5 тысячи в 1725 году) и заняла прочные позиции на мировом рынке в торговле железом, вывоз которого за десять лет увеличился в 4,5 раза. Рос экспорт пеньки, льняной пряжи и других товаров{357}.
Однако на первом месте во внутренней политике была не столько защита интересов дворянства, сколько приоритет государственных потребностей. Их рост требовал всё новых средств, которых постоянно не хватало. Разорение центральных районов страны, по которым в 1732—1734 годах прокатился голод, вызвало гибель и бегство крестьян, а недоимки по подушной подати с 1735 года стали быстро расти. Горожан, как и при Петре I, заставляли нести всевозможные службы: заседать в ратуше, собирать кабацкие и таможенные деньги, работать «счетчиками» при воеводах.
Царствование Анны принесло ужесточение контроля над духовенством и подготовку секуляризации церковных вотчин. В 1738 году по причине накопившихся казенных недоимок в 40 тысяч рублей Коллегия экономии, управлявшая церковными и монастырскими вотчинами, была изъята из ведения Синода и передана в подчинение Сенату.
Анна, как и ее грозный дядя, самовольно назначала архиереев, не обращая внимания на мнение Синода. Дела о неотправлении молебнов и поминовений возникали в массовом порядке; виновных ждали не только плети и ссылка, но во многих случаях и лишение сана. Тех же священнослужителей, кто по каким-либо причинам не присягнул новой императрице, рассматривали как изменников, и следствие по их делам передавалось в Тайную канцелярию. С 1736 года начались «разборы»: «синодальных и архиерейских дворян и монастырских слуг и детей боярских и их детей, также протопопских, поповских, диаконских и прочего церковного причта детей и церковников» власти немедленно отправляли в армию, чтобы восполнить огромные потери. В итоге некоторые храмы и монастыри остались без причта; даже безропотные губернские власти доносили, что в случае взятия действительных дьячков и пономарей «в службе церковной учинится остановка»{358}. Такие гонения вполне могли расцениваться как происки исконно враждебных православию «немцев».
Предоставление льгот дворянству сопровождалось увеличением его служебных тягот. В 1734 году Анна повелела сыскать всех годных к службе дворян и определить их в армию, на флот и в артиллерию; с началом большой войны в 1736-м для явки «нетчиков» был определен срок — 1 января — и разрешено подавать доносы на неявившихся даже их крепостным.
В то время дворянина на службе могли выпороть; но даже не битый не был уверен в достойном «произвождении»: порядок получения чинов не раз менялся, и добиться повышения, отпуска или отставки влиятельному и обеспеченному офицеру было гораздо легче{359}. Проблемы ожидали дворян и дома. Вместе с восстановлением военных команд для сбора подушной подати был возобновлен запрет помещикам переводить крестьян в другое имение без разрешения; хозяева стали ответственными плательщиками за свои крепостные души. В неурожайные годы дворянам предписывалось снабжать крестьян семенами и не допускать, чтобы они «ходили по миру» (побирались). В 1738 году власти в одном из указов даже официально осудили «всегдашнюю непрестанную работу» помещичьих крестьян, из-за которой они не могут исправно платить государственные подати{360}. Наконец, выход в отставку после выслуги двадцати пяти лет, разрешенный по закону 1736 года, был отложен до окончания турецкой войны.