Дальше Косте вовсе расхотелось остерегаться. Невозможно было здесь, в Поречном, красться, будто в стане врага. Он дома.

Поднимаясь от речки к своему двору, ждал, что сейчас выскочит Репейка, залает, как когда-то на дядьку Игната лаял. Узнает Костю и виновато завиляет хвостом. Но было тихо. Только слышно, как Танцор фыркнет, с шумом втягивая ноздрями близкий запах своей конюшни. После Костя узнал, что собаку пристрелили каратели, когда выводили отца из дома. Очень бросался Репей, а одному даже в штанину вцепился…

Кажется, Костя и стукнуть не успел, только прикоснулся к оконному стеклу, как сразу изнутри к окну прильнуло лицо матери — кто?

В кухне у входа, как всегда, висела на гвозде отцовская сумка с коновальскими инструментами и его зипун, заляпанный карболкой и дёгтем, в котором он обычно ездил работать.

В темноте казалось, будто какой-то человек, горбатясь, прислонился к стене лицом. Костя помедлил немного возле, как бы невзначай потрогал заскорузлый бок сумки. Прикосновение к её шершавой поверхности, нагретой домашним теплом, пронзило его болью и жалостью. Только сейчас — не там, в Мочагах на кладбище, когда командир говорил речь, а только сейчас, здесь, возле этой висящей на стене сумки, Костя до конца понял, что отца больше нет. Он хотел сказать что-то матери, может быть, спросить, как уходил отец из дому, но перехватило горло.

Потом они долго сидели рядом на лавке. Постепенно Костя рассказал матери, где похоронен отец и про митинг и салют над его могилой. Правда, о том, что услышал о последних его днях, утаил, чтоб не увеличивать её горе. Мать рассказала сыну, как пришли, забирали отца из дому.

Когда в окнах посветлело, Костя обратил внимание, что мать одета как днём: кофта, юбка, даже фартук повязан. А ведь он разбудил её среди ночи.

— Ты уж не спала, как я пришёл?

— А я теперь так и сплю, сынок, не раздеваюсь. Всё жду — и за мной придут.

— Не придут, мама! Белякам теперь только ноги уносить. Наши совсем близко! Может, завтра же здесь будут. Выгоним белых всех до единого. Андрей вернётся… Станем жить втроём. Мы, два мужика, — в поле, ты — дома. А то отцову науку вспомним. Андрей маленько понимает, и я подучусь. Не пропадём, слышь, мам… Ну что плачешь, мам?!

Начался день. Военный обоз в Поречном не показывался. Как во всякий спокойный день этого неспокойного лета, крестьяне старались успеть как можно больше сделать по хозяйству, так как, что сулит завтра, было темно и неясно. Женщины, несмотря на занятость, успевали, однако, как всегда, приметить всё, что делается вокруг, и ещё поделиться своими наблюдениями друг с дружкой.

— Слышь, кума, — обратилась соседка к соседке, — что это Агафья Байкова нынче так шустра?

— А чо?

— Да как же. То, бывало, как Егор Михалыча забрали, так она за ворота если только по воду покажется, и то не всяк день. Марья ещё ей помогала, говорила — всё хворает Агафья. А нынче гляжу — она то с коромыслом туда-сюда, то чуть не бегом во-он туда куда-то, в горку, подалась, то опять обратно…

— Кто ж её знает! Может, какое известие получила. Весела из себя-то?

— Не сказать, чтоб весела. Сильно, однако, плоха стала последнее время. А так ничего. Поздоровалась и пошла.

— Кто ж её знает…

Вот так. Даже всевидящие бабы Поречного не могли знать, почему не сидится дома Агафье Байковой. Костя рассказал матери, что должен, как только здесь появится колчаковский обоз, сообщить о нём в отряд, не мешкая ни минуты. Конечно, узнать о приходе врагов можно и не выходя из двора: такая весть сама постучится в ворота, но лучше не ждать, а самому идти ей навстречу. Косте нельзя показываться на улицах. Ну что ж, мать за него — находит себе заделье сходить туда-сюда, посмотреть, нет ли новостей.

День склонялся к вечеру, и мать стала заметно успокаиваться.

— Видишь, — говорит она сыну, придя к нему на сеновал, где он прятался от случайного глаза, — нет никого. Хапуг-то этих, обозников, видать, нечистый понёс в другое село… Небось уж Игнат Василичу доложено про них, где разбойничают. А ты, сынок, — голос матери стал просящим и тихим, — ты бы, может… уж хватит воевать, а? Сейчас бы, как стемнеет, выбрался на заимку, а оттуда бором, бором да на тёткин Феклушин сенокос. Там никто не найдёт. Пересидел бы, пока все утихомирится, а? Отца уж у нас нет, Андрюша незнамо где. Хоть ты бы сберёгся. Другие-то небось… Что ж нам за всех-то…

— Не буду пересиживать! — резко перебивает её Костя. — В кустах! На тёткином сенокосе! — Упрямые желваки жёстко бугрятся у его губ, глаза взблескивают сердито, почти враждебно. — Если бы все-то в кустах сидели… Что хоть говоришь? «Одни мы за всех»! — Костя повторяет это едким голосом, почти передразнивает. — Одних нас видишь! А сколько народу бьётся с беляками, не знаешь? Только из нашего Поречного полсела ушло. Они-то не люди? Другие пусть воюют, а меня к тётке Феклуше под запон, да? — Всё это Костя выпаливает на одпом дыхании.

Он особенно сердит оттого, что слышит такое от матери, которой привык подчиняться. Сейчас ему кажется — она хочет своей материнской властью удержать, не пустить его больше в отряд. И он защищается, бунтует, высвобождается.

Но странно — на его слова мать ничего не отвечает, не строжит его. Поникла, смотрит печально, руки бессильно и горестно опущены. И внезапно Косте открывается, что мама уже не может запретить ему идти своей дорогой, как запрещала раньше делать то или это. Она только просит его остаться дома, потому что боится за него. Просит, как взрослого, как просила раньше о чём-нибудь отца, а его несогласие принимала с покорностью.

И Косте становится нестерпимо жаль мать и совестно, что так злился на неё. Уже по-иному, ласково, будто уговаривая маленькую, он продолжает:

— Да ты не бойся, мам, говорю тебе, прогоним беляков скоро… Из Каменска прогоним, потом из Барнаула да за синие горы выпрем. А там и мировая революция. Так я сразу и ворочусь. А сейчас никак нельзя — война, я разведчиком. На меня знаешь как командир надеется?

Кажется, так просто — чего это она не понимает? А мать понимает другое: этого воина ей не переспорить, не повернуть с выбранного пути. Страх в её душе смешивается с горделивой радостью: «Какой парень вырос! Отцов характер. — Затаивая горький вздох, мать втайне любуется сыном. — Всего шестнадцатый идёт, а вытянулся-то как, плечи развернулись, лицо чистое, ясное. Отец не видит…»

То шепча про себя молитвы, чтоб бог сохранил её любимца от всяких бедствий, то оборачиваясь, чтоб ещё раз полюбоваться на него, она идёт собирать сыну ужин.

Если до утра вражеский обоз не появится здесь, тогда уж точно колчаковцы пошли либо прямо на Каменск, либо на Головлёво. Здесь их ждать больше нечего, Косте надо будет возвращаться в отряд. А до утра он дома. Дома. Знакомые запахи, звуки окружают его со всех сторон. Знакомыми голосами поют соседские петухи. А совсем недалеко от Костиного двора, правда в другом конце села, но что там, ведь в том же самом Поречном, стоит избушка Терентьевых. Там — Груня. Она даже не догадывается, что Костя так близко.

— Мама…

— Что, сынок?

— Ну… Тебя тут проведать заходит кто, нет?

— Проведать-то? А как же! Чай, не в лесу живём. Тётка Марья вот чуть не по два раза в день забегает, а то через забор окликнет: ты, мол, как там, Агаша? Знает, что неможется мне.

— И другой кто заходит?

— И другие заходят, а как же! Не забывают люди. Катерина тоже частенько забегает. Терентьева. Да ты ешь, Костенька, ешь, не откладывай ложку-то. Теперь маминой-то каши когда придёт… кхм… — Агафья Фёдоровна поперхнулась и смолкла. «Старая я, старая!» — мысленно ругнула сама себя. И продолжала, будто ни о чём не догадавшись: — Дочка вот тоже Катеринина, Груня, прибегает. Она уж ничего, отошла от хвори-то, поправилась. Тут недавно под вечер пришла, а я что-то и встать не могу, она и говорит: «Давай, тёть Агаша, я коров тебе подою». Такая желанная ко мне девчонка…