Гарольд вежливо спросил, придет ли Диана, и Питер так же вежливо ответил, что придет. Но, несмотря на эту кажущуюся непринужденность, Гарольд не простил Питеру его разоблачений относительно того, что произошло на Филиппинах, а Питер не простил Гарольду того, что тот отомстил не ему, а Бэрдену Дэю: объявление о смерти сенатора было помещено в том же номере газеты, что и статья Гарольда, разоблачившая его продажность. Это мгновенно вызвало симпатию к Бэрдену: все полагали, что он покончил с собой от отчаяния, хотя Диана утверждала, что он утонул случайно и почти наверняка привлек бы Гарольда к ответственности за клевету. С горя она сама собиралась это сделать, но ей сказали, что клеветать на мертвых невозможно.

Хотя Гарольд неизменно спрашивал его о Диане (Питер знал, что в Вашингтоне их давно уже считают супругами, которые по тем или иным эксцентрическим соображениям не хотят связывать себя узами традиционного брака), она до сих пор не разговаривала с Гарольдом, и это очень его огорчало, поскольку Гарольд считал, что он не вышел за рамки своей работы, а при такой работе, как он любил говорить, «щепки летят во все стороны». Сам Питер ни разу не говорил на эту тему ни с Гарольдом, ни с Блезом, уже хотя бы потому, что в некотором смысле считал себя не менее виноватым, чем их. Не напиши он

свою

статью, Гарольд не набросился бы на сенатора.

Питер принялся за креветок, Гарольд ел индейку. Разговор шел о Маккарти — это был единственный вопрос, по которому их мнения сходились. Оба надеялись, что сенат вынесет ему вотум недоверия.

—    Фактически,— сказал Гарольд,— как раз об этом Клей и говорит сейчас по телевидению.

—    Он проголосует за недоверие... в конце-то концов? — не удержавшись, спросил Питер.

Ответ Гарольда можно было предугадать.

—    Ты не понимаешь, какое давление на него оказывают.

—    Как раз это-то я понимаю. Если он хочет, чтобы его выдвинули в вице-президенты, он должен искать поддержки в городах на Севере, в особенности среди ирландцев, ведь они видят в Маккарти избранника божьего, призванного оградить их от цивилизации.

—    Клей проголосует завтра против Маккарти,— флегматично ответил Гарольд.

—    Значит, это безопасно. Рад это слышать.— Питер съел тарталетку с крабовой начинкой; подливка была слишком пресная, ее следовало сдобрить горчицей.— Скажи мне, как по-твоему, пойдет Эдлай Стивенсон на то, чтобы Клей баллотировался в одной упряжке с ним в пятьдесят шестом году?

—    Почему нет? Ему непременно придется взять кого-нибудь вроде Клея для равновесия, какого-нибудь... э-э...

—    Реакционера?

—   Клей не реакционер, и ты отлично это знаешь.

—   В таком случае, как ты определишь политическую линию Клея? Я спрашиваю всерьез. Мне действительно хочется знать.— Хотя, на вкус Питера, тесто было несколько тяжеловатым, он все же съел еще одну тарталетку; на этот раз в подливке он учуял легкий привкус карри.

—   Он прагматик. Ему приходится приводить свою линию в соответствие со стоящей перед ним задачей,— последовал быстрый ответ.

Питер воткнул в куриную печенку крохотную серебряную вилочку.

—    Выходит, прагматик — это приспособленец?

—   А ты считаешь, можно стать президентом и при этом не быть приспособленцем? — Гарольд говорил весело и напористо. Приобретя издательский опыт, Питер заметил, что очень многие из тех, кто, подобно Гарольду, пишет о политике, тянутся к безжалостным, жестоким и самовластным. Это потому, как он однажды причудливо объяснял в одной из своих статей, что писаки, постоянно имея дело с чернилами, жаждут крови.

—    Возможно, что нет.— К его досаде, в куриной печенке оказался песок.— Собственно говоря, лицемерие Клея — вот что отталкивает меня больше всего. Читает нравоученьица, а сам повсюду шныряет, везде пролезает...

—    Перестань! — Голос Гарольда звучал резко.— Так делают все.

—   А мне не нравится, как делают все.

—   Тем хуже для тебя.— Гарольд пальцами содрал жир с копченой ветчины.— Потому что изменить мир невозможно.

—    Рад это слышать.— За последние годы Гарольд, пожалуй, стал не менее прожорливым, чем сам Питер, и эта схожесть не только не располагала, но даже, пожалуй, еще больше отталкивала их друг от друга.— На мой взгляд, в общем и целом мир устраивает тебя таким, какой он есть. Клей на подъеме. Запад на закате. Чего тебе еще надо? — Гарольд не отвечал и налегал на индейку. Питер принялся за ветчину. Тут к ним присоединились две хорошенькие девушки — они хотели есть. В изысканно игривой манере Гарольд пустился подробно обсуждать китайскую кухню, сопровождая свои слова громким лающим смехом, от которого девушки, насытившись, убежали.

Гарольд сделал вид, будто они ему приглянулись.

—    Родственницы Огдена Уотресса. Чертовски симпатичные мордашки, как по-твоему?

—     О да,— ответил Питер. Его, как всегда, забавляли натужные усилия Гарольда показать, что он интересуется женским полом.— Но я предпочитаю хорошо поесть, ты это прекрасно знаешь. Признаться, мы оба чуточку напоминаем Юджина Пэлита, помнишь? В том фильме, где он объелся и умер...

—    Это было с Гаем Кибби.— На какое-то мгновение в Гарольде проглянуло его прежнее «я», но оно было тут же вытеснено новым.— Странное дело,— продолжал он.— Как-то вечером мы были с Клеем в клубе «Салгрейв», он смотрит в танцевальный зал на девиц и вдруг спрашивает: «Со сколькими из них ты переспал?» «С двумя-тремя»,— отвечаю я ему, а он говорит: «А я переспал со всей этой проклятой оравой!»

—    А где была Элизабет, когда он это сказал?

Гарольд с подозрением осматривал приправленный шафраном рис.

—    Он говорил о прошлом.

—    О настоящем, судя по тому, что мне приходится слышать. Как она с этим мирится? — Это был явно риторический вопрос, ибо терпимость Элизабет к многочисленным и беспорядочным связям Клея уже стала частью вашингтонского фольклора. Было известно даже, что при случае Элизабет сама подсаживает красивых девиц к мужу за обедом, как будто это косвенно приобщало ее к любовным усладам, от которых она была столь неприкрыто отлучена. В ее оценке Вашингтон почти поровну разделился на два лагеря: одни видели в ней женщину непреклонного характера, другие считали ее лишь необыкновенно умной, в лучшем случае — неамериканкой. Питер был склонен восхищаться тем, как она справляется с трудной ситуацией, но, в конце концов, она и Клей были скорее союзники, чем любовники, причем она нисколько не уступала ему в честолюбии.

Столовая начала заполняться людьми, которые, не в пример сбежавшим девицам, жаждали послушать Гарольда. Он их уважил. Пока Гарольд обсуждал текущие события, Питер вдруг сообразил, что Гарольд — всего-навсего актер, исполняющий роль применительно к обстоятельствам. С равным успехом Гарольд мог быть поэтом-неудачником и другом сына газетного магната, летописцем солдатской славы и мудрым советчиком народа, который должен приготовиться к последней битве между атомами света и атомами тьмы. Наконец-то раскусив Гарольда, Питер испытал облегчение: дружба, об утрате которой он раньше так горевал, на деле оказалась всего-навсего снятым с репертуара номером программы.

Питер предоставил Гарольда его слушателям и вышел в холл — как раз прибыла новая группа гостей. Не увидев среди них Дианы, он направился в гостиную. В эту минуту из библиотеки вышел Блэз. Словно по уговору, отец и сын решили не подавать друг другу руки. Вместо этого Питер указал на огромную яркую кляксу — картину, висевшую на стене напротив.

—   Теперь тут большие перемены!

—    Это чудовищно! — Хотя Блэз и состоял в политическом союзе с миссис Уотресс, он вовсе не собирался брать в придачу все ее причуды.— Слава богу, Фредерика ничего этого не видит.

—    Как Клей? Он там? — Питер указал на дверь библиотеки.

—    Да,— отец, казалось, был чем-то озабочен.— Мы смотрели его выступление по телевидению. Ты видел, что Айрин сделала с комнатой для игры в карты? Музей ужасов.