—    Да, конечно, она выглядит лучше, чем во время беременности, тогда она была вся в пятнах. Здравствуй, дорогая.— Люси небрежно поцеловала дочь. Затем, выступая в своей обычной подстрекательской роли, повернулась к Питеру: — В этом году вы настроены более миролюбиво друг к другу?

—    Я всегда настроен миролюбиво,— ответил Питер, но руки Элизабет не подал. С ее лица ни на секунду не сходила широкая улыбка.

—     Я тоже! — Ее глаза сияли.— Во всяком случае, я стараюсь, потому что Клей говорит: не припутывай к политике личное. Только у меня не всегда это получается. Иной раз, когда какой-нибудь ничтожный хам нападает на Клея, я выхожу из себя и говорю что-нибудь ужасное, и тогда Клей набрасывается на

меня.

—    Подразумевается, что только ничтожный хам может выступить с нападками против него? — Когда Люси была не в своей стихии, можно было не сомневаться, что она создаст ее.

Айрин поспешно принялась спасать подорванный мир между ними:

—    Мы все должны быть друзьями! К тому же ведь мы все родственники! Я tante[74] Элизабет, а Клей и Питер...

—    Вы приходитесь мне тетушкой, не так ли? Ой, как я рада!

Питер просто поражался Элизабет. Прежде она невероятно презирала «эту ужасную Айрин», а теперь прямо- таки воспылала к ней любовью, не в пример своей матери, которая продолжала изводить Айрин, словно та по-прежнему была миссис Сэмюел Блок, прорывавшейся на все приемы, а не спасительницей братьев Уотресс, вместе с Блезом взявшей на себя заботу о карьере сенатора Овербэри.

—    А Клей — зять Питера...

—    Он был моим зятем.— Голос Питера прозвучал резче, чем ему хотелось.

Широкие челюсти Элизабет плотно сомкнулись, хотя улыбка не сходила с лица.

—    Но ведь семейная верность живет, несмотря ни на что.

—    Моя — да.— Питер спрашивал себя, неужели она когда-нибудь по-настоящему нравилась ему.— Но только по отношению к

моей

семье, а не к нему. Вернее говоря, к Инид.

—    А вот и сенатор Уоткинс! — Айрин покинула своих родственников.

—    Инид была чудесная девушка.— Элизабет говорила так, словно защищала покойную.— И ужасно

верная

, а это, по-моему, самое важное на свете.

—    Да ну? — искренне удивилась ее мать.

—   Возможно, важнее верности действительно нет ничего на свете,— сказал Питер,— но как раз этого-то Инид и недоставало.

—   Да

как

ты можешь так говорить о ней? — Ярость Элизабет, никогда не загоняемая вглубь, наконец излилась, к явному удовольствию ее матери.— Почему тебе непременно надо на кого-нибудь нападать? В особенности на бедную покойницу Инид.

—   А я вовсе на нее не нападаю. Я только сказал, что верность не была в числе ее сильных сторон.

—   Элизабет совершенно помешана на верности,— сказала ее мать.— По-моему, это у нее от Клея. Прежде мы и слова-то такого не знали, не так ли, дорогая?

—   Нет, знали, уж я-то во всяком случае.— Оказавшись на знакомой почве, Элизабет обрела утраченное равновесие.— Мне всегда казалось, что человеку следует точно знать, кто его друзья и чего можно от них ожидать.— Она повернулась к Питеру: — У меня уже набрался маленький черный список.

—   Друзей или врагов? — Питер испытывал величайшее наслаждение.

—   Конечно, врагов! В конце концов, месть может быть так же сладка, как и любовь.

—    Господи боже, ну и ребеночка я родила! — Голос Люси звучал чуть ли не почтительно. Она переменила тему разговора, словно опасаясь, уж не с ее ли собственного имени начинается список.— Клей с тобой? Он приехал?

—   Да. Он в библиотеке с мистером Сэнфордом. Они смотрят Клея по телевизору, его интервью, заснятое на пленку.

—    Тебе не мешало бы присоединиться к ним,— сказала Люси Питеру. Он ответил, что ему не хочется.— Ну, хотя бы посмотри, что Айрин сделала с комнатой. Она оклеила стены джутовой тканью. Вот интересно, каково Блэзу, когда

он

приезжает в Лавровый дом и видит в нем такие перемены?

Хотя вызов Питеру бросила Люси, ответила Элизабет:

—   Мистер Сэнфорд обожает Айрин и считает, что она сделала с домом чудеса.— Элизабет взглянула на Питера, вызывая его на спор.

—   Разумеется,— безмятежно ответил Питер.— Айрин всегда была одной из любимиц отца. Вообще-то говоря, это при вас она впервые попала к нам на обед.

Элизабет не помнила этого случая. Улыбаясь, она шепотом сказала, что хочет шампанского. Питер и Люси наблюдали, как она шла через комнату. Все взгляды были устремлены на нее.

—     Прелесть, как хороша,— сказал Питер.

—     Но в другом стиле, чем Инид,— неожиданно сказала ее мать.

—     Это верно,— согласился Питер.— Будем надеяться, что ей больше повезет.

—     Так оно и будет, если только она не запьет, как ее отец. Во всяком случае, они прекрасно подходят друг другу.

Питер кивнул:

—    Она всегда очень любила Клея.

—     Не знаю, как насчет Клея, но вот славу она действительно любит. Она пойдет на что угодно, лишь бы быть замеченной.— Обычный иронический тон Люси вдруг пропал. Питер с удивлением взглянул на нее.

—    Большинство людей таково,— уклончиво заметил он.

—     Большинство способно пойти на многое, но не на

что угодно.

—     Ну, если бы не было таких, как Клей и Элизабет, то не было бы и Истории. Великое — удел ненасытных.

—     А нужна ли она нам, История? — вдруг усмехнулась Люси; в горячем свете гостиной Айрин она походила на высохшую ящерицу.

—    С ней проходит время.

—     О, оно и так проходит. В сущности, я восхищаюсь дочерью. Из всех известных мне женщин она одна добилась того, чего хотела, за исключением разве что...

—     Айрин! — одновременно произнесли оба.

— Tante Irene[75] — весело повторила Люси.— Бедный Огден! Он всегда был таким снобом, а теперь только взгляни на него! Но ведь Уотрессы для того и родились, чтобы их унижали женщины. Уж конечно, его брату досталось от меня.

Появление Миллисент Смит-Кархарт положило конец их интимной беседе. Люси присоединилась к своей приятельнице, и, пока они шли через переполненную комнату, Питер размышлял о природе игры, в которую играли присутствующие. Попросту говоря, это была война. А покоряет Б, Б покоряет В, а В покоряет А. Каждый на свой лад борется за первенство, и отрицать эту изначально присущую людям хищность значило бы проявить сентиментальность; попытаться приспособиться к ней было бы ошибкой; изменить ее было невозможно. Но Питер еще не был внутренне готов примириться с тем фактом, что даже для него не существует иной альтернативы, как стать жестоким хищником в войне в джунглях,— войне, которой суждено продолжаться, с ним или без него, до скончания рода человеческого.

Чувствуя себя глубоко несчастным, Питер направился в столовую. Там, как он и надеялся, под нарочито уродливой бронзовой вертушкой, которая непрестанно вращалась сама по себе, был выставлен стол и буфет. Хотя стол в большей своей части был заполнен неизбежной копченой ветчиной и копченой индейкой, ряд серебряных кастрюлек выглядел многообещающе. Он приподнял крышку с кастрюльки, и его настроение улучшилось при виде некоей смеси из куриной печенки и водяных каштанов. Он съел каштан и обжег себе нёбо. Невзирая на боль, он съел другой, восхищаясь искусством гения, которому первому пришло в голову сочетать столь удачно дополняющие друг друга субстанции.

Когда Питер принялся за вторую кастрюльку, голос Гарольда Гриффитса за его спиной произнес:

—   У Айрин повар — армянин. Но он горазд на всяческие подделки в духе китайской кухни.

—   Не такие уж это подделки,— возразил Питер, его рот был теперь набит горошком с грибами.

—   Подожди, вот отведаешь настоящей на Формозе. У Чан Кайши, пожалуй, лучший китайский повар в мире.

—   Но, уж конечно, не раньше, чем будет развязана война?

Однако Гарольд теперь был слишком важной фигурой, чтобы принимать такие шутки. Наиболее воинственно настроенный из газетчиков, он ратовал за немедленное вторжение в континентальный Китай и делал это всякий раз, возвращаясь из своего ежегодного паломничества к свергнутому главнокомандующему на Формозе. Не далее как сегодня утром он превозносил в своей статье мудрость и энергичность генералиссимуса, красоту и утонченность его жены, мужественность его отборных войск, всегда готовых отвоевать страну, которая в результате их поражения погрузилась во тьму.