Бэрден кивнул, вспомнив белизну кожи, удлиненные темные глаза; быть молодым, как Клей, пользоваться успехом у женщин; все остальное не имеет значения.

—     Видите ли, когда Инид еще была жива, но упрятана с глаз долой, он постоянно встречался с Элизабет, но, как только Инид умерла, он ее бросил.

—     Совесть замучила, наверное,— так было принято говорить в подобных случаях. Но теперь вряд ли кто-нибудь еще хотя бы притворялся, что его волнует проблема добра и зла. Сегодня люди не знают иного мотива, кроме выгоды, не признают иного критерия, кроме успеха, иного бога, кроме честолюбия. Клей самым великолепным образом соответствовал своему времени.

—     Не знаю, что он там чувствовал, но Элизабет была в отчаянии. Она помолвлена теперь, знаете, с юношей из Нью-Йорка. Так что все утряслось, хотя Люси говорит...

Они спокойно беседовали о Клее и Элизабет, о свадьбах и разводах, о старом и новом Вашингтоне. Они говорили даже о Диане и Питере. Миллисент весьма тактично не упоминала о браке. Бэрден сказал, что ему очень нравится Питер. Миллисент находила его заносчивым острословом. Но Бэрден ответил, что это всего лишь дань моде. В наши дни журналисты пренебрежительно отзываются о людях, обладающих реальной властью, как об уродах, шутах и кретинах. Они с радостью продолжили традицию, начатую в свое время Генри Менкеном[59]. Они относятся свысока ко всем без исключения. Только неделю назад Гарольд Гриффите назвал президента безмозглым человеком, которым манипулирует государственный секретарь — юрист- профан, пользующийся услугами плохого портного. Такие нападки во много раз губительнее, чем громовые межпартийные оскорбления старых времен. К счастью, немногие обозреватели писали столь же помпезно, как Гарольд Гриффите, или вежливо-беспощадно, как принято было писать в журнале Питера, который, как это ни парадоксально, читали почти исключительно его многочисленные жертвы. Но Бэрден теперь был уже скорее доволен, чем огорчен успехом «Американской мысли», потому что Диана обрела наконец занятие. Ее отношения с Питером оставались для него загадкой. Недавно, когда он сказал, что однажды она, вероятно, захочет устроить свою жизнь, обзавестись детьми, она ответила: «Но, папа, я не люблю детей». Под впечатлением ее откровенности он сам едва не признался, что тоже их не любит. Но, конечно, ее он все-таки любил.

Мистер Кархарт под руку с Клеем появился в пыльной гостиной.

—  Посмотри,— сказал Кархарт,— что за юноша прятался у нас в прихожей.

—   Я ведь не просто юноша, но и ваш кузен, вы не забыли? — Клей довольно мило напомнил о связывающем их генеалогическом древе, что всегда доставляло удовольствие Кархарту, который ничего так не желал, как заманить Клея в кабинет и показать ему это «древо»; миссис Кархарт называла его, правда, «лесом опасных связей». Дело в том, что каждая знатная или знаменитая личность могла обнаружить среди своих бесчисленных ветвей тысячи воров и убийц, евреев и мусульман, расцветших пышным цветом в дальних ответвлениях династии, которая, если проследить ее достаточно далеко, включит в себя неизбежно весь род человеческий, и мистер Кархарт, свихнувшийся на родословных, превратится ненароком в святого, для которого все люди, без сомнения, окажутся родственниками.

—   Не мучай мистера Овербэри, дорогой. Он пришел поговорить с Бэрденом, не с нами.

Клей держался скромно.

—   Это ужасно грубо с моей стороны, ворваться к вам без приглашения.

—   Наш кузен Клей... или, вернее, мой кузен Клей... всегда желанный гость в этом доме.— Кархарт любовно посматривал на Клея, как будто тот уже повис на одной из веток и уже обведен рамкой наподобие мандалы[60]. Миллисент, умело маневрируя, подвела мужа к двери.

—   Дайте знать, когда нам можно будет прийти.

Плечо у Бэрдена болело. Он нашел наконец положение, в котором боль несколько утихла. Клей продолжал стоять под портретом президента и казался необычно внушительным, уверенным в себе, и Бэрден, вспомнив себя таким же молодым, подумал, что бы произошло, если бы они встретились молодыми. Кто кого одолел бы?

—   Вы, наверное, слышали, что я сказал на пресс-конференции?

Бэрден кивнул. Пока он предпочитал слушать.

—   Кстати, вопрос задал Питер Сэнфорд.

Бэрден снова кивнул; его вдруг позабавила мысль о жестокой схватке между сыном и зятем, полем битвы для которой служил Блэз. Трудно сказать, кто из этих двоих победит. Клей, конечно, уже держит Блэза в руках, но ведь Питер не считает это потерей. Нахмурившись, Клей с задумчивым видом уселся на стул и принялся одной рукой поигрывать с тиковой рукояткой чайника. Он начал пространно объяснять свое заявление, не объяснив ничего.

—    Видите ли, я действительно думал, что вы, учитывая ваше здоровье, не захотите баллотироваться,— закончил он.

Бэрден выпрямился. Боль пронзила плечо, но он стоически превозмог ее. Он не был ни больным, ни старым.

—    Мое здоровье? — воскликнул он так, словно был искренне изумлен.— Но я абсолютно здоров.

—    А этот удар, который случился с вами тогда у миссис Блок?

Отлично разыграно, холодно подумал Бэрден:

«у миссис Блок».

Он это запомнит.

—    Я потерял сознание. Но пришел в себя. Я здоров.

—    Конечно, вы здоровы. Для ваших лет вы удивительно...

—    Мне пока не сто лет! — зарычал Бэрден, и Клей, словно обжегшись, отпустил ручку чайника.— Я вполне в состоянии прослужить еще один срок в сенате Соединенных Штатов, и, как ты знаешь, я намерен это сделать.

—    Честно говоря, я этого не знал.— Клей посмотрел на него невинными глазами.— Ну что ж, будем считать, что меня неправильно информировали.

—    Тебя неправильно информировали. Я собирался в четверг объявить о выдвижении своей кандидатуры, но после твоего... поразительного заявления я сделаю это завтра, слишком поздно для воскресных газет, конечно, но...— Он улыбнулся, словно намекая, что переизбирающийся сенатор может обойтись и без этого.

—    И тогда все, я полагаю, будет представлять лишь академический интерес. Тебе придется снять свою кандидатуру, не так ли?

Нанеся удар, Бэрден подумал: я хочу знать всю правду, знать худшее, чтобы приготовиться к нему. Кто, о боже, это сказал? На мгновение Бэрден вцепился в врата своей памяти, взмолился, чтобы они распахнулись и он смог прочесть следующую страницу, написанную огненными буквами: он обвинен во взяточничестве и признал себя виновным. Покрытый позором, он закончил свои дни в изгнании. Так это случилось с блистательным сэром Фрэнсисом Бэконом[61].

Теперь настала очередь Бэрдена предстать перед судом. Он смотрел на своего обвинителя и чувствовал любовь к нему. Клей казался таким молодым и уязвимым, но и по-мальчишески нетерпеливым; скажи Бэрден нужное слово, его возвышение будет гладким, скажи он не то слово, и грязь покроет их обоих с головой, и Клей, возможно, лишится той движущей силы, которая вознесла его уже так высоко, что можно было без преувеличения назвать его будущим королем.

Бэрден, как ему показалось, обезоруживающе улыбнулся:

—     Ты сильно к этому стремишься?

Вызов был брошен ему мгновенно.

—     А вы, в мои годы?

Бэрден кивнул:

—     Но не любой ценой.

Клей посмотрел на него с искренним изумлением:

—     Цена не так уж высока.

Бэрден непроизвольно вздрогнул. Правда невыносима, но и неотвратима. Он принял взятку. Разоблачен. И заслужил наказание. Но не от Клея; хотя, если ад существует...

—     Для тебя это плохое начало.

—     А для вас — плохой конец. Вот почему этого надо избежать.— Пауза была театральна, намерения — самыми лучшими.

—     Ты ждал так долго.— Расчетливость Клея приводила Бэрдена в восхищение. Что ж, было чем восхищаться — тайно вооружиться с таким расчетом, что, как только вспыхнет война, ничего не подозревающий противник моментально будет уничтожен, сражен оружием, которое он, в данном случае, сам же изготовил.