— Миленький ты мой, прошу тебя, заткнись, ну? — Шляпа и перчатки не попали под власть его чар. — Редактор отдела городских новостей как сквозь землю провалился, а у него должно быть мое приглашение на прием, если оно вообще пришло, чего я не знаю…

— Знакомься — Элен Эшли Барбер.

Гарольд произнес имя почтительно, и Питер узнал в женщине редактора отдела светской хроники «Трибюн», даму с устрашающей внешностью, сомнительным владением синтаксисом и феноменальной вездесущностью. Вдова малоизвестного конгрессмена с Юга, она набивалась на приглашения чуть ли не во все именитые дома Вашингтона, и только дом ее шефа еще выдерживал осаду. Фредерика находила ее вульгарной.

— Как дела, миссис Барбер?

— Как видите, не блестяще. Должна я давать отчет о приеме или нет? Вот в чем вопрос. Отчет может идти и по отделу светской хроники, и по отделу новостей, и, уж конечно, на приеме будет вся пресса. Может, сам Блэз даст отчет? Он всегда грозился написать что-нибудь для газеты. Для него это было бы хорошим началом.

Питер возрадовался язвительности этого словесного извержения. Гарольд нет.

— Это Питер, сын Блэза, — сказал он.

Миссис Барбер это не смутило.

— Мне следовало знать это наперед. Вы пошли в мать, счастливчик, у нее такое чудесное

лицо! Ишь

ты, какой детина вымахал! Взгляни на него, Гарольд! Ведь он выше тебя ростом.

— Все выше меня ростом, даже вы.

— Ведь вы сейчас… на втором курсе в Виргинском университете. О, я все о вас знаю. Такая уж у меня работа. Обожаю Шарлотсвилль. У меня даже был там кавалер, это когда я была еще девушкой в Атланте. Ну да, это было еще во время осады[14]. Ну, я вижу, помощи мне от тебя не дождаться, Гарольд.

— Никогда.

— Буду рада вновь свидеться с вами, Питер. Очень, очень рада. Как-нибудь выберем денек и поговорим толком.

Миссис Барбер вышла из кабинета. Гарольд заметил:

— Если б ты захотел сляпать из пустышки редактора отдела вашингтонской светской хроники, лучшего результата ты бы не добился.

— Мне понравились перчатки.

— Мне нравится в ней все. Как по-твоему, к чему готовят тебя родители?

— Откуда мне знать? Отец сказал, что я должен работать в газете. Только и всего. Полагаю, рассыльным.

— Начни с корешков, унаследуй вершки. Это и есть Америка.

— Я-то рассчитывал, мне позволят работать с вами.

— Кино по утрам — это для стариков и неудачников. Кем в самом деле ты хочешь стать?

— Стать стариком, стать неудачником.

— Ну, до этого ты дойдешь естественным путем. А в промежутке?

— Сам не знаю. Наверное, политиком. Пока не решил.

— Что, от храма науки на Блу-Ридж мало проку?

— Он не так уж плох. — Питеру часто приходилось защищать свой университет от поклепов в том, что это всего-навсего захолустный клуб. Разумеется, это клуб, но очень недурной клуб; как выяснилось, между заседаниями у его членов оставалась масса времени, и он глотал книгу за книгой. Сейчас он читал Д. X. Лоуренса. С удивлением обнаружив, что по ошибке выбрал не того Лоуренса, — этот знать не знал про восстания в пустыне, — он продолжал читать про влюбленных женщин и находил в этом немалое удовольствие.

— Какое бремя быть сыном богатого человека!

— Это из кино или вы всерьез?

— И то и другое. Кино — это жизнь, только суть ее там предельно упрощена. Да. Ты в положении, когда все возможно и, естественно, ничто особенно не манит.

— Я бы не сказал, — возразил Питер, хотя именно это он часто и подолгу доказывал своему товарищу по комнате, серьезному юноше, который верил, что уже недолго осталось ждать того дня, когда бог с мечом сойдет на землю и в гневе своем будет судить род людской, отсылая грешников в геенну огненную, где и для него припасено местечко, так как он предавался онанизму, а свою драгоценную невинность, как он уверял, совершенно случайно и по пьянке отдал девице из Ричмонда. Однако, когда религиозная одержимость слетала с него, этот юноша проявлял незаурядный ум и честолюбие. К тридцати годам он рассчитывал сколотить себе состояние. Питер нисколько в этом не сомневался и завидовал его целеустремленности. Сам он не ставил перед собой никаких целей, разве что гонялся за девицами в Вашингтоне вместе со своим другом Скотти и дважды добивался успеха. Сам по себе секс был ему

в

удовольствие, но не были в удовольствие нудные разговоры. Они неизменно упирались в тему брака — и тогда он бежал. В отличие от Скотти, который вечно, как он выражался, был влюблен, Питер держал с девушками ухо востро. Лишь однажды он смог заставить себя уверовать в то, что влюбился. Но всякий раз, когда та девушка смеялась, она как-то по-чудному всхрапывала носом, и после десятка встреч он стал страшиться ее смеха, зная, что за ним, неминуемый, как смерть, последует всхрап. Поэтому он бросил ее и больше не влюблялся.

— Как Инид? Я что-то давно ее не вижу.

— Я тоже. — Это была правда. С тех пор как Инид переступила черту, разделяющую мир детей и мир взрослых, она ушла от него далеко-далеко. — Возможно, я увижу ее в доме отца в конце недели.

— С Клеем?

— С младенцем.

— Уму непостижимо, чем Клей не пришелся твоему отцу в качестве зятя.

— Я просто не могу сказать, как он поведет себя в том или ином случае. Я вообще плохо его понимаю. — Питеру нравилось отзываться о своем отце вчуже. Испуганная реакция его менее искушенных сверстников стоила того, чтобы чуточку покривить душой.

Но с Гарольдом такие штуки не проходили.

— Понимаешь, отлично понимаешь. Ну а теперь мне надо сесть и разобрать по косточкам Джорджа Брента.

Когда Гарольд приблизился к пишущей машинке, он стал не Джорджем Брентом, а Джорджем Арлиссом, несущим на своих старых плечах всю тяжесть возложенной на него высокой ответственности. Питер оценивающим взглядом следил, как кардинал Ришелье уселся в свое кресло государственной значимости, взял в руку невидимое перо и начал плести очередную интригу.

У министерства финансов теснилась такая толпа, что Питер не только не мог перейти улицу, но и вообще двигаться дальше. Люди толклись на месте, горя желанием увидеть короля и королеву, которые скоро должны были проследовать от вокзала к Белому дому. Над головами торчали картонные перископы. Фотоаппараты были на взводе. Спасаясь от толкотни, Питер вскарабкался на ограду министерства финансов и был незамедлительно вознагражден великолепным зрелищем. Король и президент сидели бок о бок на заднем сиденье открытого автомобиля. Толпа вежливо приветствовала их. Президент махал рукой, рядом с его большим розовым лицом лицо короля — к тому же спрятанное под адмиральской треуголкой — казалось совсем крохотным.

На этом все кончилось. Люди начали расходиться, и Питер спросил себя, остались ли они довольны. Маловероятно, хотя — почем знать! Люди сами по себе никогда не казались Питеру чем-то реальным. Они были словно не от мира сего, но все же казались вполне довольными своей неприкаянностью. Проталкиваясь сквозь толпу разгоряченных неприкаянностей, Питер вошел в отель «Уиллард».

Диана ждала его в вестибюле.

— Это было так глупо с моей стороны — назначить тебе встречу здесь. Я совсем позабыла про этот проклятый маскарад.

— Я наблюдал его, видел короля.

— Ну и как он?

— Маленький. У тебя что-нибудь срочное? Почему ты не могла сказать по телефону?

— Не могла, и все. Кто-нибудь мог подслушать. У тебя есть деньги?

— Долларов двадцать наберется.

— Нет, я спрашиваю не про наличность.

— Нет. Впрочем, сотни две, наверное, есть. А что?

— Я думала, ты богатый.

— Богат мой отец. Я — нет.

— У тебя не будет ничего своего, пока он жив, так, что

ли?

— Ты задаешь жутко щекотливые вопросы. — Питер был озадачен. Откровенность в делах секса была уже довольно обычна среди его сверстников, но вот о деньгах никогда не упоминали.

— Я должна знать.

— На меня записан капитал, но он в руках попечителей — пока мне не исполнится двадцать один год. А какой с него будет доход, не знаю.