— Ну, раз пойдет Балашов, с ним должен идти Зобнин! — улыбнулся начальник разведки. — Они один без другого не ходят.

— Что это за ребята? — спросил Кожухарь.

Заговорил комиссар. Он хорошо знал людей и рассказывал о них тепло и интересно.

Зобнин, комендор с эсминца «Беспощадный», воевал в морской пехоте. В разведке под Симферополем моряки попали в окружение. Заняв оборону, они стали отстреливаться. Им предложили сдаться. Зобнин громко крикнул:

— Подожди, сейчас!

Стрельба стихла. Тогда комендор развязал вещевой мешок, вынул банку консервов, аккуратно вскрыл ее, отрезал краюху хлеба и начал закусывать. Как у всех больших, сильных людей, движения его были медлительны, и ел он, не торопясь. Немцы, потеряв терпение, вновь открыли огонь. Зобнин взял в руки гранаты, посмотрел на товарищей и тоном, каким приглашают в кино или в гости, сказал:

— Ну, что ж! Пошли!

На третий день к вечеру пятеро моряков разыскали партизанский отряд. Представившись командиру, Зобнин деловито осведомился:

— Мы на ужин не опоздали?

Кожухарь спрятал улыбку.

— А Балашов? — спросил он.

— О-о! — засмеялся комиссар. — Это звезда экрана. До войны работал помощником киномеханика. Кумир бахчисарайских мальчишек! — И снова став серьезным, комиссар добавил:

— Хороший парень. Комсомолец. Не подведет.

— Когда думаете выходить? — спросил командир соединения.

— Как только будут готовы люди, — ответил Кожухарь.

Они склонились над картой, намечая предстоящий маршрут.

Идут разведчики, и за ними тянется цепочка полузасыпанных снегом следов…

— Стой! — скомандовал Кожухарь. — Стой, привал!

— Будет лекция, — объявил он. — Слушайте внимательно. Мы идем на особое задание. Любой ценой мы должны установить расположение сверхмощного орудия. Орудие уникальное. Каждое, — а их всего два, — стоило миллионы марок. А каждый выстрел… Ну, представьте себе: в Севастополе взрывается пятитонный снаряд… Короче, что важнее: взорвать какую-нибудь штабную машину или найти это орудие?.. Так вот. Ребята вы боевые, знаю. Но любую попытку проявить ухарство, обстрелять фашистов или там еще что, — буду расценивать как преступление. Все. Лекция окончена. Вопросы есть?

— Вопросов нет, — без особого восторга ответил Балашов.

Разведчики идут дальше. Искрится солнце на хрупкой корке снега. Со стороны это кажется необычайно красивым — нетронутый снег и голубая эмаль неба. Но разведчикам не до красоты. Ноги вязнут в сухом сыпучем снегу. Не хватает дыхания. Немеют лица на свирепом ветру. Дважды пришлось переходить незамерзшие горные речки. Через первую удалось перекинуть небольшую сосенку. Следующую переходили вброд — под руками ничего не оказалось.

После такой переправы одежда затвердела и резала тело.

Чтобы не поморозиться, бежали по глубокому снегу, и от разведчиков, как от лошадей, валил пар. А впереди — километры и километры нетронутой целины. От теплой землянки до Бахчисарая тридцать с лишним километров. Тридцать с лишним — это если считать напрямик. По занесенным снегом горам надо считать все семьдесят.

К вечеру партизаны подходили к Бахчисараю.

В трех километрах от Бахчисарая, на плоской вершине скалы спит Чуфут-Кале, город мертвых. Скала опоясана ярусами доисторических пещер. От развалин древней крепости, от улиц, высеченных в камне, веет старинными преданиями о сорока братьях, о славной Ненеке-джан и о ее грозном отце Тохтамыше.

Начинало смеркаться, когда разведчики подошли к Чуфут-Кале. Нагруженные хворостом, собранным по дороге, они бродили из пещеры в пещеру, пока Кожухарь не остановился в одной из них.

— Гранд-отель, экстра-люкс! — произнес Балашов, погладив шероховатую стену. Он любил выражаться кратко и непонятно. Кожухарь ничего не сказал, но ребята почувствовали, что он в темноте улыбается. Такой уж он был человек, если и улыбался, то в темноте.

Через несколько минут в пещере затрещал огонь. Разведчики разлеглись у костра. Скоро от мокрой одежды повалил пар. Они начали согреваться.

— А здесь кое-кто побывал до нас, — задумчиво сказал Балашов.

— Давно? — спросил Зобнин, подозрительно оглядывая углы пещеры.

— Давно. Думаю, этак лет триста-четыреста назад. А может, и тысячу.

— А-а, — разочарованно протянул Зобнин. — История!..

Кожухарь посмотрел на часы:

— Немедленно спать. Три часа на сон.

Скоро под видавшими виды доисторическими сводами раздался мощный храп Зобнина.

Первым дежурил Кожухарь. Дежурил больше для порядка. Огонь костра был надежно скрыт лабиринтом пещер. Да и вряд ли кто отважился бы сунуться ночью в эту глушь.

Кожухаря волновало другое. Он расстегнул планшет с картой. Еще в штабной землянке был выработан план: выйти к Курушлю и оттуда вести наблюдение. От Чуфут-Кале до горы Курушлю всего восемь километров. Но добраться туда сложно. Это самая опасная часть пути. Прифронтовая полоса кишит войсками. Дороги тщательно охраняются. Нечего и думать о том, чтобы пробиться на Курушлю днем. Но и ночью можно столкнуться с вражеской заставой, наскочить на какой-нибудь пост: кругом вторые эшелоны противника. И еще неизвестно, что их ждет на вершине. Там может оказаться и зенитная батарея, и наблюдательный пост…

И все-таки самым разумным Кожухарю представлялось пробиваться на Курушлю ночью, стремительным броском. Это он и имел в виду, давая разведчикам короткий отдых. И сейчас, склонившись над картой, Кожухарь еще раз убедился в том, что выбранное им решение наиболее правильное. Он потянулся, предвкушая блаженный сон, и, помедлив, потряс Балашова за плечо:

— Заступай!

Балашов удивленно хмыкнул: он проспал лишние полчаса.

Когда разведчики покинули Чуфут-Кале, еще стояла темная беззвездная ночь. На юго-западе полыхали разноцветные зарницы. Оттуда доносился глухой гул. Там был фронт. Там сражался Севастополь.

Впереди шел Балашов. Он знал эти места.

— Где-то здесь имеется древнее кладбище Иосафат, — предупредил Балашов тоном экскурсовода.

— Вот оно, ч-черт! — выругался Зобнин, натыкаясь на какой-то памятник.

— Прекратить разговоры! — скомандовал Кожухарь.

Наконец, они выбрались на проселочную дорогу и пошли ускоренным шагом. Это так только называется — ускоренным шагом; на самом деле они почти бежали, изредка останавливаясь и прислушиваясь. Иногда на пути попадалось жилье и приходилось делать большой крюк в сторону. Вблизи деревень разведчики избегали даже окольных троп, боясь напороться на охранение.

Однажды они услышали рев моторов, и тотчас же на повороте дороги вспыхнули фары машин. Разведчики едва успели отскочить в сторону и прижаться к земле. Грузовик медленно проехал мимо. В кузове горланили немцы. Кто-то бросил окурок, упавший рядом с Балашовым.

— Счастье ихнее, что я в разведке, — сказал он зловещим шепотом. — Я б им дал прикурить!

Потом прошмыгнули два мотоциклиста, очевидно, связные. Пронеслась длинная легковая машина, — ехало начальство. Фашисты жили своей обычной прифронтовой жизнью. И эта жизнь своей обычностью была не по нутру Зобнину и Балашову. Они чувствовали себя ограбленными. А Кожухарь словно ничего не замечал. Как будто гитлеровским машинам так и полагалось безнаказанно разъезжать по крымским дорогам!

И оба партизана потихоньку вздыхали.

Начался подъем на Курушлю. Сам подъем был не особенно трудным, если бы не темнота. Каждые десять-пятнадцать метров разведчики останавливались. Один уходил, вернее, уползал вперед. Остальные вслушивались в темноту, дожидаясь его возвращения.

На вершину выбрались без приключений. Немцев на Курушлю не было. До рассвета оставалось часа полтора. За это время надо было отыскать укрытие на день.

— Найти! — коротко приказал Кожухарь.

А как его найти? Темнота. И гора незнакомая.

Они долго ползали в низком и колючем кустарнике.

— Должна же здесь быть какая-нибудь пещера! — возмутился Зобнин.