«Андре!

Я провела ужасную неделю, Андре, — ничто никогда не сотрет воспоминания об этих мучительных днях. До какого безумия довела нас наша неосторожность! Я ни в чем не упрекаю тебя, Андре, но глаза мои открылись, и мной овладел страх, да, низкий, подлый, жалкий страх. Ах! Я не храбра, не надо на меня за это сердиться, уж я такова.

Теперь я спасена. Я спасет, но силы оставили меня. Я спасена, но обязана этим не себе, а Жаку Дюмэну. Его преданность, ловкость и участие изумительны. Он поговорил с господином де Нанселлем. Он оправдал меня в его глазах. Мой муж думает теперь, что шпилька принадлежала мне, но он думает также, и в этом его убедил Дюмэн, что эту шпильку, найденную тобой в саду или в гостиной, где она, вероятно, выпала из моих волос так, что я этого не заметила, ты оставил на память, так как ты влюблен в меня, но влюблен скорее по-детски, чем страстно, раз ты сам позабыл на диване в павильоне свою покражу…»

Андре перевернул страницу.

«…Тем не менее мне пришлось признаться, чтобы объяснить мое смущение, в том, что я — неравнодушна к тебе и что поэтому-то я пришла в такое смятение. Да, мне пришлось согласиться, что для меня лучше перестать видеться с тобой.

Мне нужно сделать тебе, Андре, еще одно признание в том, что согласилась на эту необходимость почти с облегчением. Не сердись на меня слишком за то, что я принуждена теперь говорить тебе; но я вышла разбитой и побежденной из этой житейской борьбы. Во мне что-то надломилось. Я напугана, я так напугана. Теперь я была бы не в силах рисковать всем тем, чем я рисковала для того, чтобы принадлежать тебе. Теперь между нами был бы страх. Мы не могли бы больше быть одни, принадлежа друг другу.

Ах, Андре, нашему прекрасному времени пришел конец, но восхитительное воспоминание о нем останется во мне. И я оплакиваю это воспоминание, посылая тебе это прости твоей любви, это прости твоей молодости. Она поможет тебе позабыть меня, о чем я прошу и умоляю тебя.

Прощай, Андре. Я больше не могу держать пера. Я — слаба. Я пищу тебе в той гостиной, где в последний раз я вкусила твои любимые уста, перед тем камином, где так радостно сверкала первая осенняя вязанка дров. Теперь от нее остался один только пепел, но я храню в своих глазах отблеск ее пламени.

Жермена.

P. S. Тотчас же после отъезда Сен-Савенов мы сами уедем на юг и проведем часть зимы в Болье, на вилле Жака Дюмэна, а оттуда, весной, мы поедем в Италию. — Ж.».

Андре Моваль опустил письмо. Одна только мысль занимала его. Он не увидит больше Жермены. Образ молодой женщины предстал перед его глазами с необычайной четкостью. Жермена была тут, перед ним. Он мог бы коснуться ее. Она собиралась заговорить с ним. Но нет, он никогда более не почувствует сладости ее губ на своих губах! Он никогда более не услышит ее голоса! Понемногу даже ее образ утратит свои очертания. Он сделается неясным и как бы отдаленным. Он рассеется во что-то смутное. Андре не испытывал ни гнева, ни грусти, ни страдания. Ему лишь казалось, что часть его существа отделилась от него. Он более не был Андре Мовалем, которым был еще некоторое время тому назад. За исключением этого странного впечатления, он не испытывал ничего особенного. Он мог бы встать, пойти, заговорить. Он поднял одно из других писем пачки, которое свалилось с диванчика, и машинально прочел адрес: «Господину Александру Мовалю, помощнику директора Мореходного Общества»… Затем он подумал о пароходе, о китайце с косой, об очень большом дереве… о черепахе…

Шум чьих-то шагов, спускавшихся с лестницы, вывел его из оцепенения; в то же время чей-то голос обратился к нему:

— Ах, это ты, Андре!

Перед ним стоял г-н Моваль. У него был очень взволнованный и вместе с тем важный вид.

— Андре, я должен сообщить тебе печальную весть. Дядя Гюбер…

Андре смотрел на отца и, казалось, не понимал, что отец обращается к нему. Г-н Моваль продолжал:

— Да, несчастного только что сразил апоплексический удар. Мне пришли объявить об этом в контору. Тогда я зашел домой, чтобы предупредить твою мать. Моего бедного брата нашли на кухне, наряженным в форму прусского офицера. В таком-то наряде он умер… старый маджентский солдат. Он был совершенно сумасшедшим. Я избавляю тебя от подробностей, Андре. Ах, я узнал о нем такие вещи! Он жил со своей прислугой, какой-то судомойкой, осмелившейся прийти ко мне в контору. Я не хочу, чтобы твоя мать шла туда. Я сам отправлюсь туда. Ступай к ней…

Андре слушал г-на Моваля, опустив голову. Г-н Моваль продолжал:

— Ты слышишь меня?.. Ну прощай.

И г-н Моваль застегнул свой сюртук как человек, взявшийся за тяжелую обязанность и решившийся довести ее до конца.

Когда г-н Моваль закрыл за собой дверь, Андре, оставшись один, испытал странное ощущение. Он чувствовал, как будто чья-то рука сжимала его горло. Вдруг его глаза сделались влажными, дрожь пробежала по всему телу, и он упал на колени, уткнувшись лбом в диванчик. Он плакал; он плакал долго всем своим существом, всем своим отчаянием, всей своей юностью; но не сожаление о смерти дяди Гюбера заставляло проливать эти слезы, то была мука его разбитой любви, то было желание увидеть лицо, которого он больше никогда не увидит, то была Жермена, погибшая для него Жермена, Жермена, чье имя, жгучее, как огонь, и более горькое, чем пепел, срывалось с его губ.

Эпилог

Когда Андре Моваль открыл глаза, комнату наполнял неясный синеватый свет. Казалось, какой-то воздушный опал растворялся меж четырех стен, побеленных известью. Неуверенной рукой Андре достал часы, висевшие на гвоздике. Они показывали немного более четырех часов. Андре сразу сел, затем, приподняв занавеску, служившую защитой от москитов, поставил ноги на ковер. В эти жаркие ночи он спал совершенно обнаженным под кисейным пологом. И в таком-то виде он увидал себя в небольшом зеркале, висевшем над диваном, на который он сложил перед сном свою полотняную одежду. Он наскоро оделся, отложив на позднейшее время более полный туалет. Ему нельзя было терять времени, если он хотел воспользоваться относительной свежестью рассвета. Термометр накануне показывал 39 градусов, и сегодняшний день будет такой же жаркий.

Надев брюки поверх мягкой сорочки, Андре Моваль слегка пригладил волосы щеткой, смотря на географическую карту, пришпиленную к стене. Его глаза проблуждали по ней одно мгновение, затем остановились на одной точке. Этот черный кружочек изображал то место, где он находился в ту минуту. Он вполголоса повторил себе имя, написанное на бумаге: «Будрум, Будрум!» Это звучало глухо, как барабан, и дрожало, как ропот пчел, жужжащих вокруг кисти ягод. Будрум! Да, он — Андре Моваль, парижанин, он находился в Будруме, маленьком турецком порту Малоазиатского побережья, и представлял собой он, такой хрупкий, мощную французскую компанию — Мореходное Общество.

Андре Моваль повязал себе галстук. Правда, его отец всегда мечтал для него о постах в дальних странах, дипломатических или консульских, но этот не имел официального характера, хотя это большое азиатское поселение и было в древности не более и не менее как знаменитым Галикарнасом[35] и гордилось одним из семи чудес света — знаменитой гробницей, воздвигнутой царицей Артемизией в память своего супруга — царя Мавзола. Но Франция не шлет своих агентов даже к столь знаменитым теням, и если г-н Андре Моваль проживал в настоящее время в этом историческом месте, то это было потому, что он предпочел набережной Орсэ службу в Мореходном Обществе, и благодаря этому-то обстоятельству он в данный момент находился в Будруме и завязью ал свой галстук перед небольшим щербатым зеркалом.

Впрочем, Андре не жалел об этой перемене, происшедшей в его жизни, а отец его охотно согласился на нее. Когда, окончив изучение права, молодой человек объявил, что карьера не прельщает его и что он хотел бы получить место в компании, г-н Моваль выразил некоторое удивление; но, в сущности, решение Андре нравилось ему, и он без труда согласился хлопотать о приеме сына в администрацию, где поддержка отца обеспечивала ему прекрасную будущность. В продолжение двух лет Андре прилично исполнял свои обязанности; но в конце второго года, когда компанией было решено вследствие проведения железной дороги из Будрума в Даиду устроить в Будруме стоянку для своих пароходов, Андре попросил, чтобы его назначили на этот новый пост, где он мог лучше выказать свои способности. Г-н Моваль одобрил намерение своего сына, и Андре был назначен помощником г-на Дермона, начальника службы Мореходного Общества в Будруме.