Отправляясь в Буамартен, Андре уступил властному желанию увидеть снова Жермену; он приготовился к тому, что ежедневное присутствие любовницы станет для него одновременно и наслаждением и мукой, но он заметил, наоборот, что весьма легко принимает условия, поставленные Жерменой. Была ли эта Жермена, возле которой он жил почти спокойно, той, которая занимала раньше такое место в его жизни? Откуда для них обоих пришло это внезапное спокойствие? Тем не менее они не меньше прежнего любили друг друга. Быть может, их обоих теперь сдерживала уверенность в том, что скоро в Париже они снова предадутся своим обычным ласкам. Как бы то ни было, Андре решил воспользоваться этим затишьем для того, чтобы приняться за работу. Он до сих пор входил в знаменитый павильон лишь когда переносил туда свои книги да позавчера, пока Жермена писала письма, для того чтобы соснуть там под шум близких, но не слишком мешавших пистолетных выстрелов этого милого г-на де Нанселля, который был решительно чудаком. Сегодня он как следует запрется там, часа на три, по крайней мере, и будет поступать таким образом каждый день; и жизнь будет проходить так до того времени, когда он вернется в Париж и будет заменен в Буамартене Сен-Савенами, которые должны были приехать сюда на некоторое время, и Жаком Дюмэном, собиравшимся прожить здесь недели две…

Когда Андре во время завтрака объявил о своем намерении, он заметил на лице Жермены лукавое выражение:

— Браво, месье Андре! Я в восхищении от вас, раз вы в состоянии работать в такую жару, потому что сегодня буквально задыхаешься!

Действительно, было очень жарко. Сквозь опущенные занавеси столовой чувствовался яркий дневной свет. В полумраке комнаты раздавалось жужжанье осы. Порой шум этот умолкал, когда насекомое отдыхало на одной из ваз с фруктами, запахом которых был напоен воздух.

Андре, сидя за рабочим столом, задумался, подперев голову руками. Г-н де Нанселль, отправляясь к своему тиру, проводил его до аллеи, ведшей к павильону. Уходя от него, он сказал ему:

— Ну, молодой человек, мужайтесь! Не утомляйтесь слишком. Вы будете в полном покое. Я распорядился, чтобы никто не подходил к павильону, пока вы там находитесь. Так что зубрите, сколько хотите. А я хочу всадить несколько пуль в своих человечков…

И Андре увидел, как г-н де Нанселль удалился по направлению к киоску.

Теперь пистолетные выстрелы г-на де Нанселля раздавались с правильными перерывами. Это было единственным звуком, нарушавшим тишину в павильоне. Как раньше в столовой, здесь жужжала оса. Порой она ударялась об оконные стекла. Солнечные полосы, проникавшие сквозь опущенные шторы, золотили паркет. Одна из полос доходила до старого зеркала, висевшего над камином. Андре поднял глаза. В зеркале он снова видел образ Жермены, знакомый жест, когда она на днях втыкала в волосы большую светлую черепаховую шпильку. Он вдруг почувствовал сильное желание увидеть, как рассыпаются волосы его возлюбленной. Где была она теперь? Вдруг чей-то сдерживаемый смех заставил его повернуть голову.

Жермена стояла на пороге открытой двери, которую она тихонько закрывала.

— Жермена!

Они стояли друг против друга. Вокруг них летала заблудившаяся оса. Один и тот же непреодолимый порыв соединил их. Их уста искали друг друга, и они остались некоторое время, слившись в страстном, прерывавшемся поцелуе. Андре прошептал:

— О, Жермена! Жермена!

Она обхватила его шею руками. Он жадно смотрел на нее.

— Ну да, это — Жермена, это — я… Не прикидывайся изумленным. Признайся — ты ждал меня? Ты отлично знал, что так больше не могло продолжаться…

Она нежно прижалась к нему.

— Какими мы были глупыми, бедняжка Андре! Подумать только, ведь я считала возможным жить рядом с тобой ежедневно так, чтобы между нами ничего не было! Тем не менее ведь я так думала, когда мне пришла в голову мысль выписать тебя сюда, но как только я увидела тебя, я ясно поняла, что это невозможно. Ну а ты, послушай, ты догадывался об этом, не правда ли?

Она разразилась торжествующим, молодым и свежим смехом.

— Эх, что нам до того, что может случиться! Да, впрочем, что же такое может случиться!.. Все равно, я люблю тебя, я люблю тебя, Андре…

Андре снова схватил ее. Под легким платьем чувствовалось гибкое и покорное тело молодой женщины. Его благоразумные и осторожные решения поколебались. Мгновенно, но напрасно советы г-на Моваля пришли ему на ум: «Никаких безумий! Никаких историй!» Ах, что стоили все эти напрасные предосторожности рядом с предстоящим наслаждением! Он еще успеет стать осторожным позднее, когда будет старше! Теперь он был молод, влюблен, пылок. Его возлюбленная была чувственна и прекрасна. Она была нечаянною радостью; и оба они медленно упали на диван в то время, как издали доносились глухие выстрелы тира, и кружившаяся оса ударялась о стекла своим окрыленным золотым шариком.

XXVIII

Между тем приближалось время, когда Андре Мовалю нужно было вернуться в Париж. Ему оставалось прожить всего четыре дня в Буамартене. Его мать в своих письмах умоляла его не задерживаться там больше. Она напоминала ему, что, если, как она надеялась, он не особенно пренебрегал подготовкой к экзамену, ему все же было бы полезно подучиться немного с репетитором, который помог бы ему выдержать ноябрьское испытание. К тому же г-жа Моваль явно страдала от разлуки с ним. Она не осмеливалась слишком высказывать свою тревогу, но Андре читал ее между строк материнских посланий. Молодой человек догадывался также о ее причине. Г-жа Моваль, наверное, подозревала о его связи с Жерменой де Нанселль. Ему, впрочем, не было неприятным то, что она догадывалась о ней, и он не понимал, почему она печалилась об этом. У всех молодых людей его возраста есть любовницы. Его отец, положим, был благоразумнее в этом отношении. Он был менее благоразумным в других отношениях, потому что, по словам г-жи Моваль, надрывался за работой. Установление новых линий причиняло немало забот г-ну Мовалю. К этим хлопотам прибавлялось еще, хотя он и не сознавался в этом, беспокойство за дядю Гюбера. Г-н Моваль, проходя недавно по Тюильрийскому саду, встретил бедного дядюшку Гюбера, очень изменившегося и постаревшего. Было тяжело его видеть, и он казался совсем помешанным. У него в петличке была огромная разноцветная розетка, которая когда-нибудь неминуемо доведет его до участка; он громко разговаривал и жестикулировал на ходу. Г-н дю Вердон де Ла Минагьер причинял также неприятности г-ну Мовалю. Его частые отлучки, на которые начальники смотрели сквозь пальцы, заставляли роптать его сослуживцев, возмущенных снисходительностью, которой пользовался этот дурной чиновник. Нужно было всем известное искусство в пистолетной стрельбе г-на дю Вердона, чтобы подавлять недовольство, возбуждаемое его поведением.

Эти письма г-жи Моваль напоминали Андре о том, что в мире существует нечто иное, кроме Буамартена и его павильона, и что скоро ему придется расстаться с Жерменой. Необходимость разлуки печалила его, но он, тем не менее, мирился с ней. При мысли о разлуке с Жерменой он не переживал той муки и того горя, которые он испытал при отъезде Жермены в Буамартен. Впрочем, разве он не был теперь более, чем раньше, уверен в любви молодой женщины? Разве она не дала только что нового доказательства своей страсти? Разве она, для того чтобы принадлежать ему, не пренебрегала ежедневно опасностью, гораздо более значительной, чем та, которой она подвергалась в Париже?

Как бы Андре Моваль ни был влюблен и опьянен своей любовью, он не мог не видеть опасности этих свиданий. Он не раз даже говорил о ней с Жерменой, но она лишь смеялась над тем, что называла его «страхами». К чему же тревожиться понапрасну? Чего им бояться? Прислуги? Но разве г-н де Нанселль не отдал приказания, запрещавшего приближаться к павильону? Что до его личного прихода, то разве равномерные выстрелы, доходившие с тира, не уведомляли их о том, что он находится за своим излюбленным занятием. Андре Мовалю приходилось покоряться этим убедительным доводам.